Мгновение - вечность
Шрифт:
Вдруг в стекло грузовика ударил сильный свет. Кулев с автоматом в руках кубарем вылетел из кабины.
– Ложись!
– прогремело над ним.
– Пристрелю! Он рухнул как подкошенный.
В тот же миг из кузова дружно ударили автоматы его механиков.
– Отставить!
– взревел голос рядом с Кулевым.
– Убьет же... Свои!
Фары, ослепившие лейтенанта, погасли, механики прекратили пальбу.
– Стоять!
– гремел голос.
– Скаты пробью!.. Стрельбу отставить,свои!
– Бьешь своих да еще грозишься?
– надвигался на голос ничего не видящий Кулев.
– Огня не открывали!
– Да вас... как диверсантов!
– Огня не открывали!
– твердил создатель инцидента.
– Без техники нельзя вертаться, вы это можете понять?
– Он хоронился, должно быть, на корточках, в тени своего кузова.
– Дайте канистру бензина доехать, чтобы его черти с
Кулев при упоминании этой фамилии как-то поостыл. Распорядился нацедить канистру, спросил, хватит ли... Сбивчивые оправдания благодарных бойцов слушал рассеянно. Даже не переспросил, тот ли это Жерелин.
"Не зацепился", - думал Кулев, снова трясясь в кабине. Напряжение, державшее его с отъезда, после ночного эпизода спало.
Выдворенный из штаба Егошина, он снова попал в колею капитана Жерелина. Жерелин, Жерелин, дамский угодник, смертельно напуганный июлем сорок первого и умевший внушить начальству необходимость почтительного с ним обращения. Высшая в его устах похвала: "Эрудированный товарищ!" Если появлялось в газете сообщение об официальном обеде, "на котором присутствовали", Жерелин обязательно сопровождал его тонкими рассуждениями о "ножичках и вилочках, в которых запутаешься", случись туда попасть кому-нибудь из его слушателей или самому капитану... Война бросала Жерелина из Прибалтики в Керчь, а оттуда под Харьков. Хлебнул с ним горюшка Кулев, пока дошел до Воронежа. "В сапог загнали!" "Под трибунал!.. Всех под трибунал!.."
"На каждого бывает свой Жерелин", - скорбно думал Кулев.
В школьные годы сколько копий в спорах об авиации было Степаном Кулевым поломано! В отличие от сверстников авиация в юные годы не кружила Степану головы. Летчики-герои совершали свои подвиги неведомо где и как, а венчались такой славой, вызывали такой барабанный бой в прессе, что как-то уже неловко становилось допытываться, в чем конкретно заслуга героя, какой поступок он совершил. "Воинский подвиг не может быть анонимным!" - заявлял Кулев, любитель независимых суждений, "Ты сухой рационалист, Степа, с тобой противно спорить!" - отвечали ему. "Не признаю героя, которого объявляют таковым по политическим соображениям!" - Кулев от собственной смелости бледнел. "А если диктует обстановка?" - "Достойного наградить, всенародно не объявлять!.."
На финскую он попал из ШМАСа стрелком-радистом.
Щелястая кабина в дюралевом хвосте бомбардировщика, где он горбатился над турелью или полулежал, промерзала в зимнем небе, как цистерна. Перед вылетом Степан надевал шерстяные носки, оборачивал их газетой, вправлял ноги в меховые унтята - не помогло: мороз проникал до мозга костей, дня не случалось без обморожений... Они отходили от Териок, когда тембр моторного гудения сбился, машина задрожала, задергалась, связь с летчиком оборвалась... Что стряслось, Кулев не понимал. Морозы стояли лютые, он боялся, что околеет, мысленно торопил командира к земле; вдруг потянуло горелой резиной - опасный запах, признак пожара. Безоглядный в решениях, он запаниковал, готов был сигануть с парашютом за борт... Тут лыжи коснулись снежного наста, через весь аэродром к самолету мчала полуторка, механики стояли в кузове с огнетушителями на изготовку... (Сорок минут тянул летчик на одном моторе, удерживая вытянутой, задубевшей ногой кратчайшее к дому направление, борясь за каждый метр высоты... Перед землей подбитый мотор вспыхнул, командир на пределе возможного сбил пламя, дотянул, сел.) Член Военного совета, наблюдавший их возвращение, оценил летчиков - в тот же день отличившийся экипаж был награжден. Пострадавшие от ожогов командир и штурман получали ордена в госпитале, сержанту Кулеву медаль "За отвагу" вручалась перед строем полка. Невредимый, ничем командиру не подсобивший, балласт на аварийном самолете, Кулев со строгим лицом внимал ораторам: "мужество"... "рискуя жизнью"... "гордимся"... "Начальству виднее, - думал Степан.
– Все зависит от начальства..." Первый из ШМАСа удостоенный медали с выбитой на лицевой стороне аттестацией "За отвагу", он ради такого отличия готов был потерпеть. Стоял по стойке "смирно", слушая: "Степан Кулев - отважный воин..." Со временем сам привык к этому и других приучил, не зная в душе, отважный он или не отважный воин. Других приучать проще: народ доверчив. Доверчив, но и чуток, чутье на правду в нем неистребимо. С досадой, удивленно отмечал Кулев, что особняком ему держаться легче, чем сходиться с коллективом. Тоска одиночества, более ощутимая, чем страх смерти, настигающий бойца время от времени, - тоска одиночества поселилась в Кулеве, всегда была с ним. Горечь бытия смягчилась, сладость службы возросла, когда Степана - все за тот же вылет - произвели в младшие лейтенанты. О том, что "анонимный подвиг невозможен",
Осенью сорок первого года их курсы в полном составе были выдвинуты в первую линию Брянского фронта. Кулев, отличный радист-оператор, попал в радиовзвод, то есть на грузовик, в кузове которого была смонтирована учебная самолетная радиостанция РСБ. Где-то под Борщевом повстречались радистам санитарные носилки, продавленные грузным телом круглоголового генерала. Подушкой генералу служила полевая сумка, ноги покрывал плащ, под рукой расстегнутая кобура с пистолетом. Несли генерала солдаты в сопровождении нескольких командиров, отлучаться генерал никому не позволял. Степан вглядывался в поросшее седой щетиной, оплывшее от лежания лицо, когда раненый обратился к нему с вопросом: "Фамилия?" - "Дежурный по РСБ младший лейтенант Кулев!" - "Приказываю, радист, связаться с Москвой!" - "С Москвой не могу, товарищ генерал. Не достану. Мощность не та..." - "Передавай в эфир: "Еременко"... услышат".
– "Москва не возьмет... Ближайший аэродром попробую..." - "Зацепи его, Кулев. Всем сердцем прошу, - голос генерала дрогнул.
– Вызови, передай открыто: Еременко ранен, невзирая на потерю крови, руководит войсками с носилок... Нужен самолет..."
Вызов удался.
Раненого генерала самолетом доставили в Москву...
Без малого год прослужил Кулев в частях связи под началом капитана Жерелина, прежде чем удалось ему вернуться в авиацию, - только не в бомбардировочный, как значилось в предписании, а в штурмовой авиационный полк, штатами которого штурманы экипажей не предусмотрены. Майор Егошин не замечал ошибки... Или делал вид...
"На каждого бывает свой Жерелин, - думал Кулев.
– Или Егошин... Тот меня за одну букву поедом ел, этот за одно слово кинул к черту на рога..."
Безлюдные хутора на пути грузовика - как вымершие.
"Юнкерсы" волнами, в образцовых порядках проходя на Сталинград, возвращались на свои базы вольготно, безбоязненно... Жесткокрылые "мессеры", сверкая чужеземной раскраской, гуляли над землей, пружинисто огибая наклоненные стволы колодезных журавлей, срывая струями солому с крыш, разнося ее по ветру. Это молодечество от избытка сил служило целям морального подавления противника. Утюжке подвергалось все: хутора, повозки, запряженные волами, толпы беженцев, прежде чем немецкая армия нанесет завершающий удар, противостоящая ей нация должна быть деморализована, обессилена, должна видеть в капитуляции неизбежность и спасение.
"ИЛ", высмотренный Кулевым в пшеничном поле, занесли на личный счет лейтенанта и благополучно отбуксировали. Почин был сделан. "Быстренько, быстренько!" - - поторапливал свою команду Кулев. Их вынесло в район, очерченный ногтем Егошина. Оставив машину в овраге, Кулев с Шебельниченко вскарабкались по крутому склону наверх, к выгону небольшого хутора, где, по словам капитана Авдыша, он посадил свой самолет. Взобрались, тяжело дыша, и увидели целехонький, на колесах, должно быть, невредимый "ИЛ"... только они к нему опоздали: "ИЛ" уже был облюбован "мессером". Двух своих соперников немец тотчас уложил на землю. Чтобы не рыпались. Прикрыв голову руками, Кулев из-под локтя наблюдал за фашистом. Выгон служил ему полигоном, а "ИЛ" - учебной целью на нем. Макетом натуральных размеров, хорошо освещенным, вполне безопасным. "Мессер" прошивал его по спине, сбоку, под ракурсом три четверти. С виража, переворота, длинными очередями, короткими. Набивая руку, глаз, проводя интенсивный, что называется в охотку, тренаж по воздушной стрельбе. Двух человечков, уложенных ничком, он приберег на закуску. Размявшись как следует, разгоревшись, войдя во вкус, немец обрушился на спасателей "ИЛа". Оглушая моторным ревом, вдавливал в землю, не стрелял, отдаляя момент, когда до русских дойдет, что их просто-напросто стращают, поскольку весь боекомплект уложен в "горбатого"... Долго приходила в себя команда Кулева.
– Накормил нас фриц землицей...
– Еще накормит... из Россоши подрывали, начопер первым в автомобиль скок: "Вперед, на запад!.." В хуторе Манойлине вроде как задержались, а он уже опять в кабине, опять: "Вперед, на запад!" Командир остановится - и солдат упрется.
– Англичане договор-то подписали, а техники ихней что-то не видно.
– Башмаки пришлют, тем все и кончится.
– Башмаки бы сейчас - хорошо...
– Страх гонит нашего брата... Свой своего не убьет, верно? А немец убьет...