Мгновение - вечность
Шрифт:
Вместо притока свежих сил, ожидаемых фронтом, - небоевые потери, чепе...
Все пролеты на Ростов закрыли.
Было решено включить в работу самолеты-лидеры "ПЕ-2", благо в Р. находятся бомбардировщики-гвардейцы.
Они-то и отведут, "отлидируют", как говорят в авиации, истребителей на Ростов.
И фронту быстрая подмога, и "ЯКи" в сохранности, и гвардия при деле.
– Без лидеров никто от нас не уйдет, - повторял оперативный дежурный.
– Афоню-то Чиркавого перед вылетом кто-нибудь проверял? Или так, пустили на самотек? А ведь он еще под Старой Руссой был замечен в художествах, когда цели перепутал!
– Под Старой Руссой!.. Он здесь из шинка на третьей улице за линией не вылезал. Не просохнувши, поди, и дунул!
– Один портачит, всем отвечать!
– Только с лидером!
– стоял на своем оперативный.
– Будь то из Хабаровска, будь то из Москвы - с лидером!
Переворачивая поданные ему полетные листы двупалой культей,
– На юг, на юг, - приговаривал он, заметно оживившись, проставляя в бланках разрешительные закорючки.
– Под Краснодар? Там сейчас жарко!..
– Зачем Краснодар? Нам в Ростове хорошо, - отвечал дежурному летчик, занимавший место посреди троицы, на голову ниже своих товарищей. Горов не мог оторваться от его сумрачно сдвинутых бровей и живых, восточного рисунка глаз, диковато игравших.
– И сильно Ростов пострадал?
– спросил ОД.
– Пекарня работает, кино дают, танцы под баян, - ответил летчик, сгребая со стола готовые документы и запихивая их, не глядя, в планшет.
– Товарищ командир, а ведь парашютов-то у нас нет!
– воскликнул он, не скрывая своей и товарищей, так сказать, технической неготовности к вылету, разрешения на который столь тщетно домогались собравшиеся в землянке.
– Разве?
– спокойно переспросил тот, кто назван был командиром. В одной руке он держал перевязанный тесемкой газетный сверток, и по тому, как он его держал, Горов понял, что летчик стеснен поклажей, не хотел бы привлекать к ней внимание,
– Улетели наши парашютики с головным эшелоном. Тю-тю. Отпускников оставили ни с чем.
– Но моторные чехлы - на месте?
– спросил командир, как если бы речь шла о том, произведена ли заправка бензобаков горючим. Это придало его вопросу комизм, оцененный землянкой.
– Как не быть, - в тон командиру, с полной серьезностью ответил летчик. Очень хорошие моторные чехлы.
– Чистые?
– С завода. Ваши пирожки, товарищ командир, не пропахнут.
– Полетим на чехлах, - сказал командир, уводя домашний сверток от любопытных глаз, недовольный шуткой летчика. Только пирожками он и был обеспокоен. В парашютах все трое нуждались не больше, чем в закорючках оперативного на полетных листах.
– На чехлах даже удобней!
– заверил темноглазый командира и подмигнул Горову: - Мягче!
Фронтовая вольница, мечта дальневосточника, прошествовала мимо него во всем своем великолепии, в скрипящей коже "геройских" курточек...
После долгой паузы капитан сказал оперативному:
– Кому-то можно, а кому-то - нет?
– Амет-хану Султану, командиру полка Шестакову и штурману того же полка Королеву - можно, а, - дежурный заглянул в полетный лист, - а капитану Горову - нельзя...
Поднявшись из сумрачной землянки, летчики, как водится, потоптались молча возле входа, привыкая к свету, солнцу, к ручейку под ногами. Бравада, с которой они только что вышли из затруднения, не освобождала их от привычки к парашюту. Что там ни говори, а отсутствие ранца, плотно набитого спасительным шелком, перед вылетом, чувствительно, заметно. На волжском берегу, в засаде, готовясь вдвоем сработать за эскадрилью, Миша Баранов, набираясь сил, подремывал на парашюте... "Миша, Миша, - подумал Амет с болью, - почему не выбросился с парашютом? Что помешало? Ранение?.."
Смерть, подстерегая летчиков, прячет улики.
И два месяца назад, унося Баранова, позаботилась, старая, о тайне: никто не скажет теперь наверняка, что стряслось во время тренировки, когда самолет Михаила пошел полого к земле и взорвался на окраине Котельникова. Судорога, как следствие ранения в ногу? Потеря сознания? Попытка спасти самолет? Амет-хан за всю войну ни разу не был ранен. Вспоминая Михаила, он невольно думал об этом как о причине, не позволявшей ему мысленно поставить себя в положение Баранова, стопроцентно проиграть его ситуацию. Миша и тут его превосходил...
Хоронили Михаила Баранова на открытом степному ветру погосте, среди поржавевших крестов и жестяных облупившихся звезд, рядом с могильным холмом, укрывшим солдат - освободителей Котельникова. Место захоронения выбирал Амет-хан Султан. Тщетно искал он возвышение или открытый, заметный прохожим участок. "Вернусь с войны, - сказал Амет-хан, - воздвигну Михаилу памятник". Он так и сказал: "воздвигну".
Летчиков истребительных и штурмовых полков на фронтовых аэродромах хоронили редко, и в том, как Амет-хан исполнял принятые им на себя обязанности распорядителя, не было естественной, казалось бы, для суровой годины привычности и сноровки, а замечались растерянность и беспомощность, спутники горя. С угрюмым ожесточением одолевал Амет-хан возникавшие перед ним преграды. Первая из них - где достать гроб. В полку - ни теса, ни мастера, ни инструмента... Амет-хан стал подумывать о саване. Мастеровой человек, он сам бы его раскроил и сшил, как делали это, соборуя усопших, женщины в близких им семьях и в соседних домах родного селения у подножия Чобан-Кая... Но саван, естественно, отпадал. Кто-то сказал,
– Убрать по-людски, как подобает..."
Ждали командарма Хрюкина.
Личные впечатления опирались на жизненный опыт Хрюкина, в котором он полагал свое главное, хребтом добытое богатство. "Мой трудовой стаж - четверть века", - говорил тридцатитрехлетний генерал. И добавлял: "Знать, что взять, тоже важно". И верно. Луганская школа военных летчиков встретила добровольцев партийно-комсомольского призыва подсыхавшим на солнцепеке транспарантом:
"Летчик должен обладать высоким воинским духом, основанным на гражданской доблести". Все добровольцы хотели летать, он, староста прибывшей партии, хотел сильнее других. В словах обращения было нечто лестное для него, поскольку определенные гражданские достоинства за ним, надо думать, признавались: к двадцати двум годам побывал он и в секретарях райкома комсомола и в депутатах горсовета. Но гражданская доблесть как основа воинского духа? Что такое гражданская доблесть? "Тут треба разжувати..." Как бывает с людьми, не сумевшими в свой срок начать учение и потом всю жизнь ненасытно жадными до знаний, он истолковал про себя гражданскую доблесть как грамотность. Как образованность, широту кругозора. Это достоинство представлялось ему в человеке наивысшим. А самым низким он считал черствость души. Черствость и холод женского сердца.
Пройдя Испанию, пройдя Китай, Тимофей Тимофеевич углубил свой взгляд на предмет: умение стоять и биться за правду, за справедливость, считал он теперь, - вот что такое гражданская доблесть. В летчиках, желавших слыть советскими асами, он прежде всего нащупывал эту жилку, а уж потом смотрел, чему отдавать предпочтение: "силовому" пилотажу (когда "шарик свищет в лузу") или эластичному, ювелирному (когда экспрессия и темп повинуются чувству гармонии. Да, и воздушному бою свойственна некая гармония, залог совершенства). При прочих равных условиях решающим было число уничтоженных вражеских самолетов - лично и в группе. Так формируемый, полк сложился в главную ударную силу истребительной авиации фронта и одновременно - в ее мозговой трест. Часто туда наезжая, Тимофей Тимофеевич с головой погружался в интересы собственно летной среды, признанием которой дорожил, с мнением которой считался. Если Амет-хан, быстрым взглядом из-под насупленных бровей словно бы стрелявший в незнакомца вопросом, все для него определявшим: "А что ты сделал для победы?" - был барометром настроений, боевого духа, то Михаил Баранов выступал верховным судьей в безбрежной сфере воздушного боя. На разборах Хрюкин первым делом отмечал его присутствие. Начинал, однако, командарм не с Баранова. Начинал он с одежки, с несбыточной своей мечты видеть асов принаряженными по заветному образцу, добротно, красиво, с шиком. Сообщал, сколько выделено для полка гимнастерок, когда будут доставлены сапоги. "Лейтенант Кантонистов!
– поднимал генерал новичка, с третьей попытки попавшего в полк ("Согласен на понижение в должности и неполучение гвардейской надбавки", - писал лейтенант в рапорте, но чашу весов в его пользу склонил совместный с сержантом Сузюмовым бой против "юнкерсов", Хрюкин его хорошо помнил - 14 сентября, Мамаев курган. И ночь без сна, когда он шлифовал текст приказа, доведенного на рассвете до всех полков армии).
– Ваше мнение о давешней погоне Амет-хана Султана?" - "Считаю, что товарищ командир погорячился", - ответствовал Кантонистов, не моргнув глазом (прямота и откровенность суждений были условием проводимых Хрюкиным разборов). "Погорячился Амет-хан", - соглашался с лейтенантом, душевно сожалел о случившемся генерал, не глядя в сторону замершего, как изваяние, без кровинки в лице Амет-хана. "Капитан Баранов, в чем, вы полагаете, главный урок Сталинграда? Я имею в виду воздушный бой. На что следует опираться?" Выводам, урокам Сталинграда суждена долгая жизнь, а сейчас на память капитану приходит Ельшанка, кодовый сигнал "Атака...", и говорит он о том, что вынес из боя непосредственно. "Раскованность, раскрепощенность летчика в боевом строю". Хорошо говорит, емко. Есть о чем подумать и рядовому истребителю и командарму. "В интересах строя?" - уточняет генерал, опять-таки не глядя в угол, куда забился Амет-хан. ("Погорячился командир..." - и кто берется рассуждать, кто вякает? Адеха Кантонистов. Сосунок. Небось, явившись в полк с единственным сбитым в загашнике, на задание Алеха не спешил. Совсем не спешил. Слушал, что рассказывает Амет-хан, возвратившись из боя, да ждал, когда его очередь подойдет, когда Амет-хан даст ему провозной на Тракторный или на Питомник...") "Совершенно справедливо, - подтверждает Баранов, - В интересах строя..." Кто знает, насколько хватит Амет-хану полученной острастки. Сделана она вовремя, всеми наличными силами...