Мгновения жизни
Шрифт:
— Когда мы только начали встречаться с Анжеликой, она не мылась целыми неделями. Спроси меня, почему, ну, давай же, спроси!
— Почему Анжелика не мылась, Том?
— Потому что боялась, что я позвоню, когда она будет в ванной.
Оставшись с Анжеликой вдвоем, Грейс сказала ей:
— Когда ты с ним, ты похожа на негатив: белое — это черное, а черное — это белое. Неужели это и есть замужество? — На носу у Анжелики остались капельки мыльной пены, и она выглядела так, словно вот-вот заплачет. Грейс промокнула пену на лице Анжелики уголком сухого чайного полотенца. — Вот так. — Она улыбнулась. — Прости меня. Если ты его любишь, полагаю, игра стоит свеч.
— Я действительно люблю его, —
Для Грейс возвращение домой всегда означало приход в объятия любимого человека. Закрывая за собой дверь, она чувствовала себя так, словно поднимает мост: она находилась вне досягаемости, отгородилась от всего мира и его проблем, никто не мог добраться до нее. Когда она оставалась одна в своей квартире, никто не домогался от нее любви, не требовал еды, не надоедал разговорами. Время принадлежало только ей, и она могла делать все, что заблагорассудится. Некого было огорчать или расстраивать. Подвести ее не мог никто, кроме нее же самой, никто не желал получить от нее то, чего она не могла или не желала дать. И долгое, очень долгое время такое положение вещей устраивало Грейс как нельзя лучше.
Но в последнее время она чувствовала себя одинокой — одинокой и усталой, даже опустошенной. Грейс начинала спрашивать себя: для чего она делает то, что делает, а это, как она объяснила Анжелике, означало, что она вступила на скользкий путь. Скоро дойдет до вопроса о смысле жизни, от которого, как всем известно, не следует ждать ничего хорошего.
— Ты ведь еще не познала любовь, — как-то заявила ей Анжелика.
— Напротив, я знаю, что это такое.
— Ты никому не даешь ни единого шанса, потому что до сих пор не можешь забыть свою первую любовь, что, конечно, очень мило, но, с другой стороны, вызывает лишь жалость и недоумение.
— Не говори глупости. Я уже давным-давно не вспоминаю Джефферсона.
— Откуда ты знаешь, что именно его я имею в виду?
— Потому что, дорогой мой Рамполь[2], он был моей единственной первой любовью.
Анжелика понимающе улыбнулась, и эта улыбка разозлила Грейс сильнее, чем любые слова.
Теперь, приходя домой, Грейс испытывала непонятную ей самой тревогу. В глаза бросались неудобства, которых она не замечала раньше, ее раздражали нехватка шкафов и отсутствие надежных обогревателей, а единственная большая комната наводила на мысли не о просторе, а о пустоте. Отрывая голову от подушки, она спрашивала себя, а есть ли хотя бы одна заслуживающая уважения причина, почему ей нужно вставать и куда-то идти. Может быть, ей в конце концов начала надоедать ее работа? Но проблема заключалась в том, что эта работа полностью соответствовала ее характеру. Она выходила из дома с фотоаппаратом в поисках света и неизбежно возвращалась со снимками темной стороны мира. Она вовсе не была угрюмой, просто черный привлекал ее больше других цветов. В общем-то, в этом нет ничего плохого. У нее хорошая и честная работа, позволявшая показывать другим то, что видела она сама: облако вокруг серебристого серпа луны, грусть на улыбающемся лице, мир, в котором было столько красоты, но который так омерзительно пах. Подобно всем остальным, она умирала от желания получить ответы на свои «как» и «почему», но не было никакой гарантии, что даже после смерти она станет более информированной. Поэтому, не имея ответов, она старалась запечатлеть на пленке уголок мира, который открывался перед ней в видоискателе фотоаппарата, надеясь хотя бы на мгновение увидеть его целиком. Но сейчас ей казалось, что пришло время взглянуть на него под другим углом.
Вокруг стояла ночная тишина, когда Грейс вышла из
Она направлялась на закрытый просмотр работ в новой галерее на Маунт-стрит. Она часто бывала на закрытых выставках, но этот отличался от прочих: на сей раз Грейс сама участвовала в выставке. Она выставила несколько портретов, которые сделала к серии газетных статей: черно-белые фотографии актеров, художников и писателей, длительная экспозиция и объектив, направленный прямо в лицо тому, кого она фотографировала.
Грейс шла вниз по улице, направляясь к метро, в своем единственном выходном костюме черного цвета, с приталенным жакетом до бедер. Симпатичная девочка из захудалого квартала. Симпатичная девочка с шикарной работой, живущая в доме, где сломан бойлер, а по стенам гостиной, подобно виноградной лозе, ползет сырость.
Ее работы обращали на себя внимание. За один только вечер были проданы четыре снимка.
— Фотография, — разглагольствовала она перед молодым журналистом, стараясь произвести на него впечатление. — Фотография или картина, Стив, это единственная вещь, которая имеет значение.
Она стояла с сигаретой в руке, выслушивая похвалы и даже не пытаясь скрыть самодовольство. В девять часов она все еще была в галерее. Ушла даже миссис Шилд, которая ради такого случая выбралась в город. Ей необходимо было успеть на поезд, побывать на вечеринке, провести вечер в кругу семьи, поиграть с детьми, дав отдых гувернантке. Грейс, в своем милом костюмчике, ехала в метро одна. Последние несколько сотен ярдов ей пришлось пройти по безлюдной улице; в свете фонарей мусорные баки отбрасывали на тротуар неверные тени, а в глубоких подвалах домов могли притаиться какие-нибудь жуткие создания.
Она добралась до своей входной двери, переднего оплота островка безопасности, вошла внутрь и включила свет, задержавшись на мгновение на пороге.
— Я знаю, ты умираешь от желания узнать, как прошел мой вечер, — обратилась она к пустой квартире, — поэтому я скажу тебе, что пользовалась потрясающим успехом.
Поверх пижамы на ней было пальто, в руках она держала газету, когда налетела на какого-то человека примерно в квартале от своего дома. Было воскресное утро. Еще полусонная, не поднимая головы, она посоветовала этому невеже смотреть внимательнее, куда он идет.
— А ведь я вас знаю! — воскликнул мужчина. Судя по голосу, для него это была чуть ли не лучшая новость за всю прошедшую неделю. Смахнув с глаз прядь волос, она подняла голову и посмотрела на него. Перед ней стоял абсолютно незнакомый человек. Очевидно, ему едва перевалило за тридцать, у него были вьющиеся светлые волосы херувима, прямой нос и твердый подбородок взрослого человека. В руках он держал картонную коробку с кабачками.
— Это для меня? — спросила она, показывая на коробку. — Как мило с вашей стороны!
У него был такой вид, словно он и в самом деле собирался отдать овощи ей, потом морщинки на лбу разгладились, и он рассмеялся.
— Это для моей сестры. Она безумно любит кабачки. А выращивает их мама. Но мы с вами действительно встречались, честное слово, на вечеринке у Тома и Анжелики в прошлом месяце. Вы — Грейс.
Грейс устроила целое представление, внимательно оглядывая и ощупывая свои руки и ноги, а потом согласилась, широко раскрыв глаза:
— Господи, это и вправду я.