Мгновения. Мгновения. Мгновения… (сборник)

Рождественский Роберт Иванович

Прадеды и прапрадеды абсолютно не мешают…

«Закон зрительного зала». Здесь ведь тоже «мешает» лишь впереди сидящий. Он один. А тех, кто сидит перед ним, вроде бы даже не существует…

* * *

…как ветви дерева, которое начинает сохнуть с вершины. Сначала ты не видишь и не чувствуешь умирающих. Но потом видишь, что многие ветки рядом с тобой высохли. А ты держишься. До поры.

А может, это, как отлив. Уходит море, обнажая камни.

* * *

Восемь пишем, два — в уме не умею, не умею, не уме…

* * *

Наш век — не век: лет шестьдесят, не больше…

* * *

Все мы люди смертельно больные потому, что однажды умрем.

* * *

У настоящих поэтов есть только год рождения. Года смерти у настоящих поэтов нет.

Последнее

* * *

И. Кобзону

За

окном заря красно-желтая. Не для крика пишу, а для вышептыванья. Самому себе. Себе самому. Самому себе. Больше — никому… Вновь душа стонет, душа не лжет. Положу бинты, где сильнее жжет. Поперек души положу бинты. Хлеба попрошу, попрошу воды. Вздрогну. Посмеюсь над самим собой: может, боль уйдет, может, стихнет боль! А душа дрожит — обожженная… Ах, какая жизнь протяженная!

Бессонница-90

Мы — боящиеся озонной дыры, СПИДа и кооператоров, нашпигованные с детства лекарствами, слухами и нитратами, молящиеся, матерящиеся, работающие и бастующие, следователи и подследственные, стареющие и растущие, спорящие, с чего начинать: с фундамента или с кровли, жаждущие немедленной демократии или крови, мы — типовые, типичные, кажущиеся нетипичными, поумневшие вдруг на «консенсусы», «конверсии» и «импичменты», ждущие указаний, что делать надо, а что не надо, обожающие: кто — музыку Шнитке, кто — перетягиванье каната, говорящие на трех языках и не знающие своего, готовые примкнуть к пятерым, если пятеро — на одного, мы — на страже, в долгу и в долгах, на взлете и на больничном, хвастающие куском колбасы или теликом заграничным, по привычке докладывающие наверх о досрочном весеннем севе, отъезжающие, кто за свободой на Запад, кто за деньгами на Север, мы — обитающие в общежитиях, хоромах, подвалах, квартирах, требующие вместо «Хлеба и зрелищ!» — «Хлеба и презервативов!» объединенные, разъединенные, — фобы, — маны и — филы, обожающие бег трусцой и детективные фильмы, мы — замкнувшиеся на себе, познавшие Эрмитаж и Бутырки, сдающие карты или экзамены, вахты или пустые бутылки, задыхающиеся от смога, от счастья и от обид, делающие открытия, подлости, важный вид, мы — озирающие со страхом воспаленные веси и грады, мечтающие о светлом грядущем и о том, как дожить до зарплаты, мы — идейные и безыдейные, вперед и назад глядящие, непрерывно ищущие врагов и все время их находящие, пышущие здоровьем, никотинною слизью харкающие, надежные и растерянные, побирающиеся и хапающие, мы — одетые в шубы и ватники, купальники и бронежилеты, любители флоксов и домино, березовых веников и оперетты, шагающие на службу с утра по переулку морозному, ругающие радикулит и Совмин, верящие Кашпировскому орущие на своих детей, по магазинам рыскающие, стиснутые в вагонах метро, слушающие и не слышащие, мы — равняющиеся на красное, черное или белое знамя, спрашиваем у самих себя: что же будет со всеми нами?

Юноша на площади

Он стоит перед Кремлем. А потом, вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу: «Прикажи… И мы умрем!..» Бдительный, полуголодный, молодой, знакомый мне, — он живет в стране свободной, самой радостной стране! Любит детство вспоминать. Каждый день ему — награда. Знает то, что надо знать. Ровно столько, сколько надо. С ходу он вступает в спор. как-то сразу сатанея. Даже собственным

сомненьям он готов давать отпор. Жить он хочет не напрасно, он поклялся жить в борьбе. Все ему предельно ясно. в этом мире и в себе. Проклял он врагов народа. Верит, что вокруг друзья. Счастлив!.. …А ведь это я — пятьдесят второго года.

* * *

Я верующим был. Почти с рожденья я верил с удивленным наслажденьем в счастливый свет домов многооконных… Весь город был в портретах, как в иконах. И крестные ходы — порайонно — несли свои хоругви и знамена… А я писал, от радости шалея, о том, как мудро смотрят с Мавзолея на нас вожди «особого закала» (Я мало знал. И это помогало.) Я усомниться в вере не пытался. Стихи прошли. А стыд за них остался.

* * *

Колыхался меж дверей страх от крика воющего: «Няня!.. Нянечка, скорей!.. Дайте обезболивающего!.. Дайте!!.» И больной замолк… Вечером сердешного провезли тихонько в морг — странного, нездешнего… Делают ученый вид депутаты спорящие… А вокруг страна вопит: «Дайте обезболивающего!..» «Дайте обезболивающего!..» «Дайте…»

Страх

Как живешь ты, великая Родина Страха? Сколько раз ты на страхе возрождалась из праха!.. Мы учились бояться еще до рожденья. Страх державный выращивался, как растенье. И крутые овчарки от ветра шалели, охраняя Колымские оранжереи… И лежала Сибирь, как вселенская плаха, и дрожала земля от всеобщего страха. Мы о нем даже в собственных мыслях молчали, и таскали его, будто горб, за плечами. Был он в наших мечтах и надеждах далеких. В доме — вместо тепла. Вместо воздуха — в легких! Он хозяином был. Он жирел, сатанея… Страшно то, что без страха мне гораздо страшнее.

Из прогноза погоды

«В Нечерноземье, — согласно прогнозу, — резко уменьшится снежный покров… Днем над столицей — местами — грозы. А на асфальте — местами — кровь…»

Семейный альбом

Б. Громову

Вот — довоенное фото: ребенок со скрипкой. Из вундеркиндов, которыми школа гордится. Вырастет этот мальчик. Погибнет под Ригой. И не узнает, что сын у него родился… Вот — фотография сына. В Алуште с женою. Оба смеются чему-то. И оба прекрасны. Он и она, безутешны, сидят предо мною. И говорят о Кабуле. И смотрят в пространство… Вот — фотография сына. Во взгляде надежда. Вместе с друзьями стоит он у дома родного… Этот задумчивый мальчик, похожий на деда, в восьмидесятом с войны не вернулся снова.

Профессия

Старший следователь Крошин никогда вина не пил. Человеком был хорошим и прекрасным мужем был… (Прежде занимался спортом, нынче интерес пропал.) Приходил домой с работы, ел и сразу засыпал. Спал он странно, спал он тяжко, плоско — на прямой спине. И храпел, как зверь. И часто кулаки сжимал во сне. И скрипел зубами жутко — (оглушительно скрипел!) И кричал: «Признайся, сука! Сволочь!!.» И опять храпел… А жена, на кухне сидя, край клеенки теребя, все вздыхала: «Бедный Митя… Не жалеет он себя…»