Миф «Ледокола»: Накануне войны

Городецкий Габриэль

Стремление Сталина установить приоритет умеренной дипломатии, вместо того, чтобы поощрять идеологическую непримиримость, проявилось в замене Чичерина на Литвинова, сторонника прозападной ориентации в Наркоминделе, что официально произошло в 1928 году. Несмотря на различия в складе ума, темпераменте и социальном происхождении, Литвинов и Сталин с самого начала выступали за осторожный, прагматический подход во внешнеполитической деятельности.

Вскоре после смерти Ленина Сталин высказал свою точку зрения на внешнюю политику, которая отразила его темперамент и сильную националистическую ориентацию:

«Несомненно, что универсальная теория одновременной победы революции в основных странах

Европы, теория невозможности победы социализма в одной стране, — оказалась искусственной, нежизнеспособной теорией. Семилетняя история пролетарской революции в России говорит не за, а против этой теории. Теория эта неприемлема не только как схема развития мировой революции, ибо она противоречит очевидным фактам. Она еще более неприемлема как лозунг, ибо она связывает, а не развязывает инициативу отдельных стран…»¹⁰

Разумеется, было бы упрощением полагать, что коммунистическое руководство за ночь отказалось от веры в пролетарскую революцию. Мировая революция по-прежнему считалась неизбежной даже в период НЭПа и лишь постепенно стала рассматриваться, как утопия. Революционный запал достиг апогея во время открытой поддержки Советским Союзом восстания в Гамбурге в октябре 1923 года. Однако полный разгром восстания серьезно подорвал теорию о том, что безопасность Советского Союза целиком зависит от пролетарской революции в Европе¹¹.

Революция идет на компромисс

Разочарование по поводу несостоявшихся революций в Центральной и Восточной Европе и огромное удовлетворение от неожиданного признания в 1924 году Советского Союза «де-юре» Италией, Англией и Францией убедили наследников Ленина в необходимости продлить тактику «передышки». Однако, молчаливое признание даже частичной и временной политической стабильности явилось противоречивым актом для режима, продолжавшего выдавать себя за динамичный и интернационалистический. В 1924—27 гг. большевики предприняли отчаянные попытки сохранить свои революционные принципы путем проведения двойственной внешнеполитической линии. Этот дуализм выразился в стремлении укрепить национальную безопасность путем развития дипломатических связей с Западом, одновременно прибегая при благоприятных обстоятельствах к подрывной и революционной деятельности.

Начиная с 1924 года широко практиковалась манипуляция марксистской теорией, чтобы оправдать отход от выработанных Лениным в 1915 году в Швейцарии идеологических тезисов, в которых война, развязанная капиталистами, рассматривалась в качестве катализатора мировой революции. Такая тактика была одобрена V конгрессом Коминтерна в начале 1924 года. Теперь Зиновьев нехотя признал наступление «эры стабилизации капитализма» и призвал к переориентации деятельности коммунистических партий и прогрессивных организаций на защиту России¹².

Однако опыт первого десятилетия, прошедшего после революции, доказал, что дуализм в политике не мог более сохраняться. Прямое вмешательство Советского Союза в общенациональную забастовку в Англии в 1926 году и поддержание революционного фасада подрывали внешнеполитические позиции Москвы. Было ясно, что русские и не рассчитывали, что забастовка перерастет в полномасштабную революцию. Но, столкнувшись с сильной оппозицией, обвинившей его в предательстве мировой революции, Сталин не мог, видимо, не оказать поддержки классовой борьбе такого масштаба, даже если и не ожидал от нее слишком многого¹³.

После 1924 года правительства европейских стран пытались ослабить советское влияние в Восточной Европе и Азии. В этом им способствовала деструктивная политика Коминтерна¹⁴. Серия

неудач на дипломатическом и идеологическом фронтах первого десятилетия существования советского государства продиктовала настоятельную необходимость пересмотра приоритетов. Иллюзия безусловной поддержки со стороны мирового пролетариата теперь была разрушена до основания. Ввиду этого Коминтерн перешел теперь на откровенно воинствующие позиции, объявив об окончании стабилизации капитализма и возрождении революционного потенциала на Западе. Тактика единого фронта была заменена воинственными лозунгами «класс против класса». Однако, основательно советизировав слабое коммунистическое движение в Европе, Коминтерн 30-х годов стал не похож на Коминтерн первых десяти послереволюционных лет. К 1941 году он потерял свое значение и практически перестал играть какую-либо роль, хотя официально был распущен только в 1943 году¹⁵.

Перемена курса отразилась в лихорадочных дипломатических попытках улучшить отношения с Англией. Осенью 1926 года серьезно больной Леонид Красин, за которым закрепилась репутация дипломата по чрезвычайным поручениям, был срочно послан в Лондон, чтобы попытаться предотвратить кризис. Однако подобные чрезвычайные меры слишком запоздали и не могли предотвратить цепь дипломатических неудач 1927 года. Германия переориентировалась на Запад. В апреле того же года китайская полиция, действовавшая по инициативе Англии, произвела налет на советское представительство в Пекине, а возглавляемый Чан-Кайши Гоминьдан устроил побоище коммунистам. В мае английская полиция совершила налет на «Аркос» — советское торговое представительство в Лондоне. Заявив, что обнаружены компрометирующие документы, свидетельствовавшие о подрывной деятельности Советского Союза, Англия разорвала дипломатические отношения с СССР. Одновременно Британский конгресс тред-юнионов прекратил деятельность Англо-Русского комитета единства и отказался принимать помощь от ВЦСПС. В июне был убит советский посол в Польше, а спустя месяц левый гоминьдановский режим Ханькоу разорвал отношения с коммунистической партией Китая. В сентябре экономические переговоры между Францией и Советским Союзом зашли в тупик, и советский посол во Франции Христиан Раковский был объявлен «персоной нон грата»¹⁶.

Этот мрачный год привнес в Москву атмосферу пессимизма и подозрительности, временами граничившую с паранойей, и породил страх перед неизбежностью новой интервенции против Советского Союза. Даже если согласиться с мнением некоторых ученых, что Сталин лишь использовал «военный психоз» для подавления внутренней оппозиции и подготовки населения к жертвам, которых потребует от них коллективизация и индустриализация, само обращение к нему фактически означало признание провала политики дуализма. Была провозглашена политика автаркии, изоляции и сделан акцент на внутренних проблемах¹⁷.

Есть основания полагать, что взаимная подозрительность, положившая конец попыткам соединить оба направления в начале 20-х годов, явилась важным фактором в медленном, но верном скатывании к нестабильности 30-х годов и к событиям, приведшим к войне. Провал политики дуализма оказался также важнейшей причиной насильственной индустриализации и коллективизации, цель которых заключалась в достижении с помощью грубой силы экономических результатов, которых можно было бы добиться путем нормальных торговых отношений с Западом. То, что потом стали называть «третьей революцией», вызвало необходимость различных дипломатических маневров. С учетом реальности капиталистического окружения и страха перед новой интервенцией защита от внешней угрозы стала «обязательным условием» для победы «социализма в одной стране».