Миф «Ледокола»: Накануне войны

Городецкий Габриэль

Для подтверждения советского попустительства немецкой агрессии западные историографы часто используют такие эпизоды, как например, тосты, произнесенные Молотовым за успехи вермахта, совместный парад Красной Армии и вермахта в Брест-Литовске после раздела Польши, выдача польских коммунистов Германии и историю о последнем поезде с стратегическими товарами, который прошел в Германию в ночь на 22 июня. Однако ни эти факты, ни оценка Молотовым пакта, как «поворотного пункта в истории Европы и не только Европы», не следует принимать за чистую монету². Какой бы циничной и неразборчивой ни была в то время советская политика, эти эпизоды отражают сложности, с которым столкнулись русские после заключения пакта. Подписание пакта, как мы видели, было выбором наименьшего из двух зол.

Однако пакт с Германией породил у России чувство уверенности, передав в ее руки эффективный контроль над буферной зоной. Советское руководство рассчитывало повысить свою военную готовность, пока Германия и Англия

будут вести военные действия³. Ошибочность этого расчета впервые проявилась, когда Польша оказалась поверженной еще до мобилизации британских экспедиционных сил. Последовавшая вслед за этим «странная война» отнюдь не рассеяла опасений русских. Они едва ли могли исключить возможность того, что Чемберлен, которому они абсолютно не доверяли, поддастся соблазну договориться с Германией и подтолкнет ее к экспансии на Восток⁴. В результате, когда немцы убеждали Сталина вторгнуться в Польшу, он проявил осторожность и нерешительность. Отказавшись от стремления сохранить Польшу в качестве буферной зоны, он тем самым выступал заодно с Германией. Германия же могла попытаться заключить соглашение с Англией и Францией, возмущенными советской акцией. Таким образом, не исключалось, что Сталин окажется втянутым в войну с коалицией западных стран в условиях, когда положение на его восточных границах оставалось неопределенным. Кроме того, он прекрасно понимал, что Красная Армия слаба. Эта картина сильно отличается от того, что так усиленно пытается доказать Суворов: решимости Сталина двинуться на Польшу⁵.

Не следует также забывать, что рамки германо-советского Договора о дружбе и границах от 28 сентября были ограничены, и он рассматривался не как военный, а как «экономический союз». Демаркация польских границ и настойчивое стремление Сталина разграничить сферы интересов в Прибалтике и Бессарабии стали для немцев предупреждением не затрагивать здесь советские интересы. Следует также отметить, что если немцы рассматривали соглашение о разграничении сфер влияния как приглашение к их фактической оккупации и аннексии, то русские добивались политических гарантий и создания там своих военных баз⁶.

Немногим известно, что в это же время русские продолжали стремиться к достижению соглашения с Англией и недопущению «второго Мюнхена». Вторжение в Польшу представлялось как направленный против Германии оборонительный шаг. Кроме того личное вмешательство Сталина заставило Риббентропа изменить свое выступление о ходе советско-германских переговоров, из которого Запад мог предположить соучастие Сталина в немецких военных приготовлениях. Хотя историки снова пытаются представить советско-германский пакт как безнравственный, но сердечный союз, на самом деле усилия немцев заручиться политической поддержкой России и использовать в своих целях пункты договора о дружбе, успеха не имели. Сталин и Молотов неоднократно отклоняли предложения немцев посетить Берлин⁷. Во время многочисленных бесед с английским министром иностранных дел лордом Галифаксом советский посол в Лондоне Иван Майский признавался, что «быстрота» немецких завоеваний «очень удивила» русских, ни в коей мере не желавших победы немцев. Кроме того было конфиденциально заявлено, что России «не улыбается будущее, когда ее ближайшим соседом станет мощная, победоносная Германия»⁸.

В этой связи следует рассмотреть резкие перемены в политике коммунистических партий, перешедших на пацифистские позиции. Первоначальную уверенность в том, что война будет затяжной, сменил пессимизм из-за военных успехов Германии. До 3 октября война рассматривалась как «империалистическая», а Советскому Союзу отводилась роль стороннего наблюдателя. Опасения по поводу продвижения немцев на востоке вызвали «кампанию за мир», чтобы положить конец войне⁹. В задачах, поставленных Коминтерном перед коммунистическими партиями после начала войны, война характеризовалась как империалистическая. Но в отличие от ленинских идеологических установок, война не приветствовалась и не выдвигался лозунг о «поражении» своего правительства, которое приведет к краху всей системы капитализма. В соответствии с занятой Советским Союзом позицией нейтралитета в задачах содержался призыв к различным коммунистическим партиям оставаться в стороне от конфликта и бороться за прекращение войны. Хотя догмы такой политики предусматривали одинаковое отношение ко всем капиталистическим государствам, в резолюции подчеркивалась опасность немецкой угрозы, а французы и англичане критиковались за их примиренческую позицию. Таким образом, Германию по-прежнему считали главным агрессором, от нее исходила угроза¹⁰.

Откровенная беседа Сталина с генеральным секретарем Исполкома Коминтерна Димитровым свидетельствовала о циничном подчинении Коминтерна интересам СССР. Пакт о ненападении ни в коей мере не был прикрытием для осуществления идеологических амбиций. Отнюдь не предвидя неожиданного возвышения Советского Союза после войны, Сталин объяснял войну отсутствием воли у западных демократий. «Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами и поэтому вели переговоры. Но англичане

и французы хотели нас иметь в батраках и при том за это ничего не платить. Мы, конечно, не пошли в батраки…» Сталин не сожалел о судьбе Польши, которую он называл «фашистской» страной. По своему обыкновению он откровенно защищал интересы и приоритеты Советского Союза, слегка прикрывая их идеологическим флером: «Что было бы плохого, если в результате разгрома Польши мы распространим социалистическую систему на новые территории и населения»?

Однако не следует принимать такие заявления за чистую монету. В основе указаний Коминтерну лежали интересы СССР, а не ленинские идеологические догмы об «империалистической войне». Сталин искренне стремился к прекращению войны, но не ранее, чем противоборствующие стороны основательно истощат себя. Ко всем коммунистам был направлен призыв «выступить решительно против войны и ее виновников. Разоблачайте нейтралитет, буржуазный нейтралитет»¹¹. Акцент на необходимости разоблачать миф об «антифашистской» природе войны не был напрямую связан с убеждением в ее империалистическом характере. Просто Сталин оставался при своем твердом мнении, что накануне войны Чемберлен прилагал отчаянные усилия направить германскую агрессию против Советского Союза, и полагал, что сорвал эти замыслы, заключив пакт Риббентропа-Молотова¹².

При подготовке проекта тезисов Коминтерна о новой империалистической войне, Димитров старался следовать ортодоксальным ленинским установкам, согласно которым война открывала новые революционные возможности. Однако 25 октября его вызвали Сталин и Жданов и прямо заявили, что во главу кампании за мир нельзя ставить революционные задачи. Была дана «еретическая» директива: коммунистические партии должны были проводить различие между буржуазными правительствами и выступать против тех, которые противятся миру. Димитрову было откровенно сказано, что «в первую империалистическую войну у большевиков была переоценка ситуации. Мы все забегали вперед, делали ошибки. Это можно объяснить тогдашними условиями, но не оправдать. Нельзя теперь копировать тогдашние позиции большевиков»¹³. В обращении к различным партиям акцентировалось внимание не на идеологических догмах, а на борьбе с антисоветским курсом их конкретных правительств. Это являлось действительным критерием их деятельности. В тезисах о войне, принятых Коминтерном и лично одобренных в конце сентября Сталиным и Ждановым, этот поворот откровенно оправдывался национальными интересами Советского Союза, хотя на словах объяснялся идеологическими мотивами. Необходимость поддержки Советского Союза оправдывалась тем, что на протяжении всех переговоров Франция и Англия «вели курс на их срыв, стремились использовать их, чтобы достигнуть соглашения с Германией за счет СССР, втянуть Германию в войну с СССР и замаскировать переговорами подготовку этой антисоветской войны в глазах масс. Убедившись, что Англия и Франция не защищают дело мира, а готовят новый, худший вариант мюнхенского заговора против СССР, Советский Союз заключил договор о ненападении с Германией и тем самым сорвал коварные планы провокаторов антисоветской войны»¹⁴. Постоянная подозрительность и страх перед возможностью сговора Германии с Англией в «странной войне» были причиной преувеличения Сталиным угрозы со стороны Англии и Франции.

На грани войны

Эйфория начального периода сменилась тревогой в связи с неудачами Красной Армии в «зимней войне» с Финляндией. Исчезли броские революционные лозунги Сталина, как можно судить по его выступлению на закрытом заседании Президиума Коминтерна в январе 1940 года. Вместо боевого призыва, с которым следовало бы обратиться, исходя из ленинской теории империалистической войны, Сталин неудачно заявил, что «действия Красной Армии — также дело мировой революции». Однако Красной Армии ни в коем случае не отводилась роль «ледокола». Напротив, Сталин поспешил заверить делегатов в том, что «мы не хотим территории Финляндии. Только Финляндия должна быть дружественным Советскому Союзу государством». Он закончил выступление, предложив тост за укрепление Красной Армии, а не более подходящий обстановке тост за успех мировой революции¹⁵.

Поскольку секретные статьи пакта не были известны Западу, раздел Польши 18 сентября 1939 года вызвал в Англии два противоположных мнения, которые однако же привели к большим переменам в политике. Меньшинство полагало, что этот шаг был продиктован стремлением Советского Союза создать заслон против дальнейшей экспансии на восток, и предрекало «возможные трения между Германией и Россией». Такие надежды высказывал Уинстон Черчилль, занимавший тогда пост военно-морского министра. Но следует иметь ввиду, что политики, подобные Черчиллю, Антони Идену и Стаффорду Криппсу, признававшие перемены и выступавшие за развитие отношений с Советским Союзом со времени Мюнхенской конференции, были тогда париями в собственных партиях, находились на обочине британской политики. Другие деятели придерживались традиционной позиции, занимаемой министерством иностранных дел и начальниками штабов — особенно после заключения германо-советского договора о дружбе от 28 сентября, — согласно которой Советский Союз «по своим намерениям и целям является враждебной державой»¹⁶.