Мифогенная любовь каст, том 1

Пепперштейн Павел Викторович

На стенах комнаты тоже были изображены амуры и путти: младенческого вида девочки и мальчики, голые и с крыльями, танцевали среди розовых кустов, целовались, свивались в гирлянды и пили красное вино из чаш, отчего лица их пьяно румянились. Кажется, комната предназначалась для любовных встреч. Видимо, когда-то румынский вельможа, хозяин этого дома, проводил здесь ночи с любовницами, развлекая деревенских девушек в перерывах между ласками старинной историей Амура и Психеи.

«Я за границей», – подумал Дунаев и впервые почувствовал, что действительно находится за границей. Странное ощущение невесомости, воздушности всего окружающего охватило его. Как будто все эти зеркала, и ангелочки, и деревья парка, и луна – как будто все это были мыльные

пузыри. Никогда раньше он не бывал за границей, и только теперь понял, что всегда в глубине души подозревал, что никакой заграницы нет, что все обстоит именно так, как он однажды увидел во сне – приграничная область, граница, и сразу за ней – белая пустота… Теперь он находился глубоко в этой пустоте, но не видел ее: она была вся заслонена, подернута узорами, рамами, лунным светом, небом, вещами…

Внезапно в глубине дома, где-то далеко, послышались тихие шаги. Парторг вздрогнул и привстал. Шаги приближались. Ему вспомнились страшные румынские сказки о вампирах. Не исключено, что кто-то из кровососущих теперь крался по анфиладе.

«Пустота… – подумал Дунаев. – Является ли пустота вампиром? Сосет ли она соки? Или же она безразлична, свободна и не нуждается в питании? Может быть, наоборот, не-пустота сосет пустоту? А может быть, есть лишь различные типы пустоты, настолько различные, что друг другу они кажутся не-пустотой».

Эти мысли показались парторгу чужими, но кто мог так думать, он не знал. Между тем тихие шаги приближались. Кто-то шел легко, так что лишь старинный шумный скрипучий паркет выдавал его приближение. Парторг вспомнил, как он сам был вампиром по имени Ян Блок и бродил в загадочном душном мире, полном садами и грозами. Уж не Румынией ли являлся тот пустой, но тугой мир?

Вампир с огромными руками(Как у крота! Как у крота!)Толкает дверь, идет рывками —Скрипят подземные врата.Летят вразнос гнилые доски,А он, как ржавый автомат,Подходит к ней и тихо проситНемного сока пососать.Она доверчиво и нежноОткинет кружевной рукав…Потом кибитка в поле снежномИ привкус крови на губах.

Медленно приоткрылась белая лакированная дверь, украшенная золотой выпуклой паутиной, в центре которой вместо паука теплилась пастушеская сценка. В комнату вошел маленький мальчик в национальной одежде – возможно, румынской, а может быть, гуцульской или молдавской. На голове – была черная курчавая шапка холмиком. Белая, расшитая национальным орнаментом рубаха подпоясана узорным кушаком, поверх рубахи – черная безрукавка, расшитая бисером. Белые штаны заправлены в постолы. Лицо обычное, худое, смугло-бледное, залитое лунным светом. Глаза закрыты.

«Лунатик!» – подумал Дунаев.

Мальчик сделал несколько шагов по лунной дорожке и остановился, обратив лицо к высокому окну, где сияла полная луна. Он стоял между двух зеркальных простенков, и казалось, это стоят бесконечные гуцульские мальчики. Его шапка, отражаясь, образовала как бы череду черных стожков, уходящих в зеркальную неисчислимость.

– Ты кто? Как тебя звать? – громко спросил Дунаев, привставая с кровати. В этот же момент он подумал, что мальчик, наверное, не понимает по русски.

Мальчик вздрогнул, но бескровное лицо его не отвернулось от луны. Не открывая глаз, он ответил:

– Гугуце.

– А, понимаешь по-русски? – обрадовано спросил парторг.

– НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ, – произнес Гугуце словно бы раздавленным мужским голосом. Дунаев вдруг понял, что это его, дунаевский, голос, но только деформированный, который лунатик транслирует. Мальчонка,

по-видимому, действительно ничего не понимал – ни по-русски, ни на каком другом языке.

Парторгу вдруг показалось, что он сам тоже ничего не понимает.

– А? Что? Что ты сказал? – закричал парторг и вскочил с кровати. Он хотел подбежать к пацану и ударить его изо всех сил в зубы, но что-то страшно сжало его со всех сторон. Он сделал шаг, но шаг не получился – он забыл, как ходить. Словно простое перемещение в пространстве осуществлялось по каким-то чуть ли не шахматным правилам. А он друг забыл, как ходят фигуры. Вообще забыл, как играют.

– А? Что?! – снова закричал он, но он уже не совсем понимал, что означает загадочное слово «что»…

«Блядь! Пиздец! Становлюсь слабоумным! Доигрался…» – подумалось ему. Однако сознание продолжало как-то действовать: он же смог подумать, что становится слабоумным. Но все мысли приходили какие-то половинчатые, словно наполовину замороженные, с обрубленными продолжениями. Кажется, ему выморозило половину мозга. Вторая половина работала, как могла, стараясь компенсировать потери. Пространство вдруг совершенно исчезло – все сплющилось в какую-то плотную восковую поверхность, и в нее были впечатаны – мальчик, окно, луна, зеркала и отражения в них. Все они стали элементами плоского орнамента, как на ковре. Омерзение, отчаяние и тоскливый ужас вызывал этот валашский мир жирных, вжатых друг в друга поверхностей. Сад прижался к окну, просто прилип к нему, луна гадко прижалась к саду вместе с плоским небом, и все это смешалось с орнаментом в духе рококо, с этими золочеными сеточками, натянувшимися между застывших золотых волн, как если бы даже столь подвижная субстанция, как море, вдруг ухитрилась застыть и подернуться паутиной. Чувствовалось, что это сплющивание мира связано с потерей какой-то мозговой субстанции, с потерей какой-то части сознания, и что за этим стоит какой-то чисто физиологический процесс, происходящий в мозгу… У Дунаева не осталось сомнения в том, что он вдруг стал дебилом. И он отчасти знал и помнил, что это чудовищно, так как ему надо делать нечто важное… Но часть сознания (может быть, Машенька в макушке) продолжала действовать, не затронутая поражением. Этой частью он осознавал, что источником его слабоумия является Гугуце, а точнее, даже не он, а его проклятая шапка, отраженная в зеркалах.

Он понял (и то, что он смог что-либо «понять», уже казалось блаженством), что Гугуце действительно вампир, но только сосет он не кровь, а разум. Каким-то образом, не приближаясь, не чавкая и не выпуская клычков, эта сомнамбула высасывала из мозга драгоценную субстанцию сознания – невидимый и тончайший «сок разума».

– Эх ты, мозговой упырек… Предложить бы тебе осиный кал! – прошептал парторг в полубреду. Почему-то ему почудилось, что «осиный кал» – хорошая защита от мозгососа. Но тут же сообразил, что «осиный кал» – лишь искажение подлинной мысли – «осиновый кол».

– Ося Кол! Ося Кол! – звучало в помятом мозгу.

Парень родился в Одессе —Крепкий, веселый, простой.Пел криминальные песниОн в молдаванской пивной.Щеголем в белой рубашкеС девкой гулял в ЛанжеронИ пиджаком нараспашкуВстретил свой первый обшмон.Опытный мент отодвинулСтулья, кровать и столИ в тайнике обнаружилОстрый осиновый кол.Хмуро майор усмехнулся:«Ждет тебя, поц, Колыма».Видно, приблизилось времяВстречи с тобою, тюрьма!