Мифогенная любовь каст, том 2

Пепперштейн Павел Викторович

— Какая-то полоска… Больше ничего не видно, — сказал Максимка.

— Генерал Дислеруа — это и есть совершенно прямая линия в небесах, — произнесла Элен.

— Да?

Максимка пожал плечами. Линия в небесах не очень заинтересовала его. Она казалась нейтральной и равнодушной ко всему, а мальчуган любил яростных и опасных врагов. Он снова обратил взгляд на доезжачих. Те хотя и не казались яростными, зато заполняли все пространство до горизонта, и количество делало их угрожающими. Но с ними происходило нечто странное. Барометр, который Максим швырнул в них, не упал, а повис, словно застряв в студенистой массе. При этом он удалялся, как если бы доезжачие передавали его друг другу. Стало видно, что вокруг барометра доезжачие как-то странно слипаются, образуя огромный

сгусток. Максим вспомнил, что так рождаются жемчужины — случайная песчинка попадает в раковину моллюска, и микроскопический хозяин раковины начинает пеленать ее своей слизью, чтобы сгладить резкость чужеродного присутствия. Перламутровая слизь наслаивается слой за слоем, постепенно застывает, и так — как снежный ком — растет и крепнет жемчужный шарик. Барометр стал этой «песчинкой» — в среде доезжачих образовался студенистый шар, он рос с поразительной скоростью, все новые доезжачие вливались в него. Одновременно небо потемнело, появились рваные синие облака, которые быстро неслись куда-то, на глазах темнея и наливаясь лиловым. Далекий гром прогрохотал по задворкам небес, и первая молния сверкнула далеко-далеко, там, где море смыкалось с небом. Студенистый шар скатился к краю плато и упал в море, топя хрупкие лодочки доезжачих. Уцелевшие доезжачие, не приклеившиеся к шару, стали отступать. Было видно, как внизу, на море, они загружаются в свои лодки и начинают лавировать среди других лодок, еще пустых, совершая обратное движение к горизонту. На небе быстро формировалась грозовая туча, и только светлая полоска оставалась отчетливо видна, пронзая эту тучу насквозь. Похоже было на моток черно-лиловой пряжи, которую намотали на платиновую спицу. Гром грохотал все увереннее, и молнии чаще пробегали, ветвясь, по небу. Вдруг белая молния ударила в дерево недалеко от них, и дерево вспыхнуло, как длинный высокий костер. В ту же секунду хлынул отвесный, сплошной ливень. Вся компания вскочила, и все побежали, как были, голые, вверх, по направлению к лесу. Ливень был теплым, и блаженно и весело было бежать под его струями. Все хохотали. Наверху доезжачие стояли разреженно, ливень смывал их, они скользили и падали в море. Ребята вбежали в лес и побежали по широкой тропе, размываемой ливнем. Максимка бежал, держась за руки с одной из девушек. Ему было так хорошо, так весело, как никогда прежде. Он понимал, что влюблен, что страстно любит эту девушку, а может быть, и ее сестру, тем более что он не знал, кто в данный момент бежит рядом с ним: Элен или Эвелин. Яркие экзотические грибы смотрели на них из травы, сверкая в дожде.

Они выбежали на другую сторону острова, пробежали мимо скелета, в глазницах которого плескалась дождевая вода, стали спускаться по крутому склону в бухту. Спускаясь, задевая босыми ногами за острые камни, Дунаев вдруг понял, что он уже не Максимка Каменный, а снова Дунаев. Ему было все равно. В детском теле жилось удобнее. Впрочем, разница незначительная.

Их лодка почти затерялась среди лодчонок доезжачих. На потемневшем пенном море их лодчонки подбрасывало, и казалось, надвигается шторм — тем не менее они веером шли от острова.

Они подбежали к своей лодке. Снорре надавил на рычаг, взревел мотор, и лодка в высоком кружеве брызг вышла из бухты в открытое море. Все вокруг быстро наполнялось глубокой синей тьмой, словно в пространство лили чернила. Белели там и сям лодчонки доезжачих, в них стояли безликие существа, направляя суденышки свои вдаль.

Парторг посмотрел назад, на Остров. Остров уже почти погрузился в тьму, только оранжевое пламя узкими потоками расползалось по его вершине. Это загорелся от удара молнии лес. Сынок внимательно и, как показалось, с печалью смотрел на лодчонки доезжачих, уходящие в темное море.

— Что, жалко расставаться? — спросил Дунаев.

— Завидую им. Нет никого счастливее. Они вечные странники. Везде открыт им свободный и безграничный простор. Везде и навсегда. Вечное странствие в беспредельном… Без боли. Без мыслей. Это ли не счастье?

— Кто они? Зачем они были здесь? Кто такой генерал Дислеруа? Что все это значит? — Дунаев внезапно схватил своего

сына за мокрое плечо и встряхнул.

Сынок медленно повернул к нему свое белое лицо с мягкими, словно бы исчезающими чертами. Микроскопические, почти невидимые глазки казались засыпающими. Длинные мокрые темные волосы прилипли к лицу. Сквозь них Сынок многозначительно и сонно взглянул в лицо «отца».

— Сегодня ты видел Бога, отец. В одном из Его обликов. Смотри, Он еще виден. Взгляни внимательнее — ты не скоро увидишь Его снова таким. Сегодня ты был к Нему ближе, чем думаешь. — Сынок указал на небо, где среди черной тьмы и несущихся туч все еще отчетливо проступала тонкая светлая полоса.

— Генерал Дислеруа — так мы называем Бога в наших краях. Это не тот Бог, которого вы величаете Богом Авраама, Исаака и Иакова. Точнее, Бог — один-одинешенек, но к нам он повернут другой стороной. Нам он является в виде линии, пересекающей небеса пополам.

— Вам… Это кому?

— Нам, нерожденным. Слышал про рай нерожденных? Сегодня ты гостил в нем. Надеюсь, тебе понравилось у нас. Генерал Дислеруа — Бог нерожденных. Вечные странники — это его любимцы. Нам предстоит рождение в Юдоли Скорбей, а им — никогда. Их бесконечное множество, и существование их блаженно. Языка у них нет, но есть религия. Они поклоняются барометру. Раз в году они оставляют его здесь, на этом острове, и потом, в ночь самого главного Праздника — праздника Пасхи, — они возвращаются за ним. То, что сегодня ты совершил с их святыней, показалось бы другим существам кощунством. Но для странников это не кощунство. Для них все, что происходит с их святыней — свято.

— Но почему я превратился в Максимку Каменного, когда перешел на другую сторону острова? — спросил Дунаев.

Сынок пожал плечами.

— Этого я не знаю. Возможно, потому, что ты и он — одно. Но ты допущен был в наш мир не из-за Максимки, а из-за нее, — Сынок указал пальцем в лоб Дунаеву. — Ради той, которую ты носишь в своей голове. Она такая же нерожденная, как и мы. Ей, как и нам, предстоит родиться в мир скорбей. Судьба наша и ее не столь проста и отважна, как судьба вечных странников. Нам предстоит рождение.

— Когда она родится? Кто будет ее матерью? — спросил Дунаев, вздрогнув.

— Ее матерью будет твоя дочь, — ответил Сынок. — Следи за дочерью и не упустишь внучку.

— Ты не врешь? — недоверчиво спросил Дунаев.

— Я говорю тебе правду. Потому что сегодня — необычная ночь. Такая ночь бывает лишь раз в году. В эту ночь стирается различие между нерожденными, рожденными и мертвыми. В эту ночь все живы и все миры открыты. Везде — лишь Бог. Смотри.

Дунаев снова оглянулся на остров — тот почти исчез во тьме, и только лесной пожар расползался по его вершине странными линиями. В какой-то момент парторг, вздрогнув, понял, что эти огненные линии складываются в две неровные буквы — X.В.

— Христос воскрес! — произнес он изумленно, и по спине пробежал радостный озноб.

— Воистину воскрес! — откликнулся Сынок. Они троекратно поцеловались.

Ощущение стремительной скорости. Линия в небесах все еще видна. Дунаев лег на дно лодки и обнял одну из девушек. Кажется, Эвелин. Мысль о том, что он обнимает существо, которому только предстоит родиться, заставила его ощутить к ней пронзительную нежность. Сынок лег с другой стороны от девушки и, кажется, заснул. Дунаев сквозь мягкие пряди волос Эвелин смотрел на медленно гаснущую линию в темных небесах. У него было чувство, что все разъяснилось. Кажется, это было счастье. Потом линия генерала Дислеруа погасла, и все ушло во тьму.

Он проснулся снова в Черных деревнях, лежа на полу остывающей бани, обнимая спящую Глашу. Вокруг снова стояла тьма, в которой он видел лишь свое собственное тело, да и то тускло. Но на душе было весело и светло — душа словно бы тоже попарилась в бане, и открылись ее поры, и свежий воздух свободно втекал в Дунаев потянулся на дощатом полу, вдыхая сладкие запахи березы, воды и дыма.

Он поцеловал спящую Глашу и осторожно вышел из баньки, полной грудью вдохнул предутренний воздух.

«Хорошо! Пора, значит, в дорогу. Засиделся здесь», — подумал он.