Мифогенная любовь каст, том 2

Пепперштейн Павел Викторович

— Гипноз так гипноз. Мне все равно. Я и так живу как под гипнозом, — Дунаев пожал плечами.

— Ну и отлично. — Врач подвинул свое кресло ближе к Дунаеву, уселся напротив, взяв со стола маленькое круглое зеркальце, оправленное в латунь, на длинной эбонитовой ножке. Он стал покачивать зеркальцем перед лицом парторга. — Расслабьтесь, голубчик. Вам сейчас хорошо, спокойно. Спокойно. Смотрите сюда. Следите за лучиком света. Лучик. Теплый, солнечный. Отраженный. Вам спокойно. Хочется спать. Тепло, солнечно. Как на пляже. Лучик. Глаза закрываются. Хочется спать. Очень хочется спать. Спатеньки. Вы спите. Спать. Очень хорошо спится. Очень сладко спится этой весной. Сахарно, как никогда прежде, спится этой весной. Особенно сладко и глубоко спится этой весной.

По весне-то спится сладко в крепдешиновом пенсне,И во сне поет лошадка

на сосне.Даже если кто-то скажет: «Котик! Микроогород!» —Он потом тебе расскажет, что за Овощ там нас ждет.

Дунаев проснулся от не очень сильного удара по плечу. Это доктор плашмя ударил его ладонью.

— Вот мы и проснулись, — ласково сказал старичок. — И чувствуем себя, я полагаю, превосходно. Не так ли?

Дунаев и в самом деле чувствовал себя хорошо — он казался себе отдохнувшим, словно бы освободившимся от какой-то тяжести, которая его давно обременяла. Только несколько болело горло. Видимо, потому, что он несколько часов подряд говорил, не умолкая, находясь под гипнозом. Он ничего не помнил об этом. Но на столе врача лежала открытая тетрадь, испещренная быстрыми записями — видимо, доктор записал кое-что из этого монолога.

В глазах аккуратного старика присутствовало удовлетворение.

— Вы мне многое поведали. Было очень занимательно. Благодарен. Но теперь вам надо подкрепиться. Милости прошу.

Элегантным, старорежимным жестом старик указал Дунаеву на небольшой столик, накрытый к чаепитию. Для одного. Парторг глубоко вздохнул и огляделся. Когда он «засыпал», солнце еще только подбиралось к зениту. Теперь же в комнате царствовали прохладные сумерки. Ранние сумерки ранней весны. Окна оставались распахнуты, опьяняюще пахло яблоневым цветом из вечернего сада и рекой, которая в этом месте, под высоким обрывом, образовывала излучину. Из этих окон было далеко видно. Виднелись на реке микроскопические фигурки деревенских ребятишек, соорудивших плот. За рекой лежал луг, еще не зазеленевший, на котором торчали «гигантские шаги» — высокий столб, увенчанный колесом, с которого свешивались веревки для раскачивания.

— Да-с, мирная картина, — сказал врач, поймав взгляд Дунаева. — Но тем не менее на дворе война. Когда я смотрю отсюда, эти «гигантские шаги» напоминают мне столбы для истязаний, изображенные на мрачных ландшафтах Брейгеля. Время сейчас такое, что любые качели могут быть в одночасье превращены в виселицу. «Театр начинается с виселицы». Так ведь говорил Станиславский? Действительно, источник всякого театрального действа — публичная казнь. Вчера в соседнем селе повесили пятерых партизан. — Врач потрогал рукой горло под воротничком. Затем печально покачал головой. — Пятеро повешенных. Пятеро. Там могли бы повиснуть и мы с вами. Или не могли? А сколько было повешенных декабристов, которых нарисовал Пушкин на полях своей рукописи? И еще приписал: «И я бы мог…»

Дунаев чувствовал себя не готовым для игр в эрудицию. Они помолчали, глядя в окно. Наконец врач снова заговорил:

— Впрочем, есть йогические упражнения, позволяющие — при овладении определенным мастерством — пережить повешение. Вы интересуетесь йогой?

— Я человек простой, — сказал Дунаев. — Читал когда-то много, но когда в лес попал — все из головы вылетело,

— Напрасно. Йога бы вам пригодилась. Пейте с молоком. Молоко нейтрализует токсичное вещество, которое содержится в чае.

Дунаев послушно налил себе в чай молока из серебряного молочника. Стояла также маленькая корзинка, наполненная только что выпеченным овсяным печеньем, мед с пасеки, варенья из яблок и вишен, свежий творог.

Пока Дунаев ел, врач неподвижно сидел в своем кресле, темнея по мере того, как сумерки переходили в вечернюю тьму. Потом он зажег настольную лампу под зеленым стеклянным абажуром.

— Вот что я имею сказать вам, голубчик, — произнес он, убедившись, что Дунаев завершил чаепитие. — Вы скоро поправитесь. Ваше умственное расстройство, ваш богатый и цветастый бред — все улетучится. Вы станете нормален. Не знаю только, понравится ли вам это. Вам захочется снова… Вы станете молить ваш мозг — он ведь ваш Бог, не так ли? — о возвращении в приключенческие пространства бреда, где вам дышалось так вольно. Но, боюсь, мозг ваш на этот раз надолго останется глух к вашим молитвам. Ваша болезнь — психоз с галлюцинациями, вызванный к жизни внешней механической травмой. От этой болезни если выздоравливают, то навсегда. Так что ваше выздоровление станет делом почти хроническим. Вы ведь человек крепкий. У меня такое ощущение, что вы проживете долго. Конституционно вы тип долгожителя. Конечно, мы обитаем в мире, где жизнь человеческая легко может прерваться до срока, записанного в человеческом теле. Но у вас есть шанс достигнуть долголетия. Рекомендую вам воспользоваться этим шансом. Не пренебрегайте долголетием, голубчик, даже если

ваша жизнь в какой-то момент покажется вам невзрачной. Глубокая старость может внезапно вернуть вам ваши сокровища — сокровища бреда. Я немного ознакомился с содержанием ваших галлюцинаций, беседуя с вами, когда вы находились под гипнозом. Поздравляю вас. Интересный, зрелый, разветвленный бред. С таким вам будет больно расстаться. Вы полагаете, что в голове у вас живет волшебная девочка-советчица. И вы даже по-своему любите ее. — Сквозь комнату пролетело несколько белых бабочек. — Это самое близкое вам существо, не так ли? Она мала, нежна. К ней вы испытываете почти родительские чувства, смешанные с благоговейным почтением. Я узнал от вас кое-что и о вашей жизни вне бреда. Вам пришлось расстаться с женой, когда она была на восьмом месяце беременности. С тех пор, по вашему признанию, вы не вспоминали ни о ней, ни о ребенке. Уверяю вас, девочка в голове — это мысль о ребенке, которого вы покинули во внутриутробном состоянии. Не знаю, живы ли они — ваша жена и ребенок. Если да, это дает вам шанс. Шанс на возвращение в психоз. Если она родила девочку — это успех. А если эта девочка когда-нибудь тоже родит девочку — вы станете дедушкой. Через внучку вы сможете вернуться в силовые пояса галлюциноза. Вас ведь интересует вовсе не выздоровление. Напротив. Выздоровление внезапно приблизилось к вам, и это очень напугало вас. Вы просили ежовского колдуна, чтобы он починил вашу «магическую технику», иначе говоря, помог вам вернуть магические способности. В частности, помог наладить контакт с девочкой внутри головы. С ним вы пытались говорить как колдун с колдуном. Но он не признал вас за «своего». Для него, как и для меня, вы больной. И он рассудил, что, поскольку вы человек городской, вам лучше поговорить со мной. Как видите, меня связывают с ним узы некоей общей врачебной этики. Он поступил так, как поступил бы на его месте любой врач: направил пациента к другому специалисту. Простите меня за скепсис, но я врач, и мой долг еще раз предупредить вас — вам грозит скорое выздоровление.

Доктор с улыбкой похлопал Дунаева по кисти медицинской ладонью, словно бы пропитанной специальной чистотой и опрятностью.

— Вы боретесь против детей, против их игрушек и против их нянь. Но дети взрослеют, игрушки устаревают, нянь выгоняют взашей из приличных домов. И ваша борьба — увы — устареет. Станет нелепостью. На какое-то время. Впрочем, стоит быть терпеливым. Ведь дети имеют обыкновение снова рождаться. И к их появлению на свет обычно изготовляют новые игрушки. Новые женщины уже спешат занять свои места у колыбелек и детских кроваток. Так что вы снова сможете отыскать материал для своей уютной борьбы.

Что же касается Энизмы, то в этом я ничего не понимаю. Я, знаете ли, не мистик. Не имею право быть мистиком, по долгу службы. Полагаю, Энизма — это просто пренатальный океан. Впрочем, возможно, в нечеловеческом измерении. Не только люди, но и миры бывают зародышами. Забудьте покамест о ней. Вы ведь породнились с ней с помощью одной из ваших девочек. Породнились — и ладно. И очень хорошо. Слава богу! Теперь вам просто не о чем беспокоиться — Энизма от вас не уйдет. Точнее, вы от нее не уйдете.

Считайте, что сейчас вы достигли вершины вашей ступенчатой конструкции, вашей «небесной иерархии». Более вам уже не нужны никакие восхождения, мой дорогой. Вы — наверху. Эта комната с открытыми окнами, этот дом на обрыве, с видом на реку и на «гигантские шаги» за рекой — все это и есть верхняя, и последняя, площадка той Небесной Иерархии, которую вы созерцали в вашем сталинградском видении. Прочувствуйте это. Считайте, что это одновременно пик вашего бреда и выход из него. Вы добрались сюда, на вершину. Вопрос в том, что же вам делать теперь.

Столь многогранный бред, как тот, что выпал на вашу долю, работает не только с материалом прошлого и настоящего. Фрагментами, искаженно, он способен отражать и будущее. Он умеет предвосхищать события. В сталинградском видении вы лицезрели меня на вершине иерархии, сидящим на черном двухголовом единороге. Вы видели меня оседлавшим вашу собственную раздвоенность. В символических пространствах единороги обычно обитают близ девственниц. Единорог — символ фаллоса, взламывающего печати невинности. Вам пришлось лишать невинности целые миры, ранее замкнутые в себе. Иногда эти миры представали перед вами в образах девочек. Но и в это дело вы внесли шизофренический привкус. Вы даже не раздвоились, вы — растроились. До конца соблюдая сюжет «умственного расстройства», вы стали называть себя «группой». Те трое, кого вы именуете «интеллигентами», на самом деле всего лишь интеллигибельные подтеки вашего сознания. Вам пришлось высвободить особые разрушительные силы, ранее хранившиеся под спудом в вашей душе. В вашем воображении эти силы приобрели вид «демонических интеллигентов», что неудивительно в нашей стране, где интеллигенция подверглась репрессиям, а образованные кружки оказались уравнены в правах с бандитскими шайками.