Мифология богини

Антипенко Антон Леонидович

Одиссей не узнает своего собственного острова; восклицая: «Где я? Что это за чужая, незнакомая земля?» – и, «заливаясь слезами», он бродит по берегу моря. Эксцентричность поведения героя объясняется в поэме «замыслом Афины»: это, оказывается, она «навела на Одиссея туман», так что он перестал узнавать давно знакомые заливы, скалы и рощи. Цель подобного замысла богини излагается весьма невнятно и в полном смысле слова «туманно»: для того чтобы весть об Одиссее не распространилась по острову раньше времени, Афина решила сделать героя неузнаваемым. Между «неузнаваемым» и «не узнающим» есть довольно существенная разница, поэтому мы не будем останавливаться на данном объяснении как на очевидно нелепом; памятуя об особенностях корабля, на котором приплыл Одиссей, куда логичнее было бы предположить, что его «странное поведение на берегу моря», «неузнавание окружающего» и «плач»

суть не что иное, как развернутая метафора «младенчества», к которому Афина, как богиня, имеет самое прямое отношение. Впрочем, в скором времени туман, окруживший Одиссея, рассеивается, что происходит, разумеется, также не без участия Афины: представ пред Одиссеем в образе отрока царственного вида», она не без лукавства объясняет ему; «Ты на Итаке, из островов далеко не худшем»; в данной сцене вполне допустимо видеть намек на «отрочество» как на период выхода из «младенческих сумерек» и узнавания «не вовсе незнакомой» действительности.

Наше исследование завершено, поскольку дальнейший сюжет не имеет прямого отношения к его теме. Женихи «вели себя не слишком учтиво – и поделом им», но строгое наказание, которому их подверг Одиссей, и прочие сопутствующие подробности не нуждаются, на наш взгляд, в особых комментариях; здесь мы имеем дело уже с совершенно другим жанром – жанром реалистического романа, объединение которого в единое композиционное целое с выдержанным в традициях «чистого символизма» эпосом носит довольно искусственный и произвольный характер (особенно это заметно в тех эпизодах, где Афина «превращает Одиссея в старика», а затем «возвращает ему молодость» – мотив более чем уместный в контексте инициатического мифа, но теряющий всякий смысл в рамках «сугубо реалистического повествования»).

Впрочем, мы судим с современной точки зрения, обусловленной уровнем нашей осведомленности; возможно, наблюдаемая смена жанра имеет свою, пока недоступную нам логику. Существуют как бы два Одиссея: Одиссей «реалистического романа» правит небольшим островом, находящимся на периферии тогдашнего эллинского мира; привычное (если не любимое) занятие этого Одиссея – морской разбой, которым скорее всего и объясняется его многолетнее отсутствие на Итаке; оружием он владеет профессионально, но не забывает и о хозяйстве, причем в последнем вопросе щепетилен настолько, что обвинительную речь против женихов начинает с восклицания: «Добро тут мое переводите, бесстыжие псы!» – и только потом уже переходит к «обидам, причиненным Пенелопе». Одним словом, перед нами история, которая лежит всецело в бытовой плоскости, не обнаруживая при этом ни малейших тенденций к выходу за ее пределы.

Но существует и другой Одиссей – тот, сыновья которого от брака с Кирке стали, согласно Гесиоду, царями этрусков в применении к этому «основателю царской династии» и «супругу богини-прародительницы» (аналогичному в этом качестве Анхису, герою «великого римского мифа») стилистика «реалистического повествования» представляется решительно неуместной, и, следовательно, мы имеем полное право заключить, что именно он является тем «эпическим Одиссеем», которому посвящено наше исследование. Однако происхождение данного эпоса – был ли он создан на греческой почве или перед нами только греческое изложение некой гипотетической этрусской «Энеиды» – пока остается загадкой. Не исключено, что существует и некий третий вариант ответа на этот вопрос, примиряющий обе вышеуказанные возможности; дальнейшие исследования в этом направлении могут, как нам представляется, привести к самым неожиданным с точки зрения современных представлений результатам.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Данное исследование мы начали с утверждения о том, что «основной идеей «мифологии 6огини» является «вечная жизнь» – в смысле «неопределенно долгого существования индивидуального сознания в тех или иных формах его проявления». «Материал» «Одиссеи», как мы убедились, находится с этим утверждением в достаточно красноречивом соответствии (как, впрочем, находился бы и любой другой мифологический «материал», безотносительно к традиции и эпохе, – всем, кто сомневается в этом, можно порекомендовать провести, опираясь на изложенные нами принципы, самостоятельное исследование в области классической или какой угодно другой мифологии). Однако читатель имеет полное право спросить: «Положим, вам действительно удалось реконструировать некогда существовавшую и, возможно, даже универсально распространенную «точку зрения»; «точки зрения» в истории человечества сменялись неоднократно, и интерес представляют только те из них, которые отражают фактическое положение вещей. Что вы можете сказать по этому поводу?»

Вот

что мы хотели бы сказать по этому поводу: мы не испытываем ни малейшего интереса к воскрешению каких бы то ни было «религиозных догм», «откровений» и прочего; «мифология богини» имела и будет иметь смысл только в том случае, если ее положения смогут выдержать практическую проверку, проведенную, разумеется, в соответствии со сколь угодно жесткими методологическими принципами. Тезис о том, что «религия находится в принципиально иной плоскости, чем наука», представляется нам весьма неловкой попыткой «продать по определению некачественный товар», и нам никоим образом не хотелось бы следовать примеру тех, кто этот тезис выдвигает.

Однако проблема автономного существования индивидуального сознания находится, к сожалению, на периферии исследовательского внимания, причину чему следует искать, разумеется, не в «малой ее актуальности», а в созданной вокруг нее «дымовой завесе» религиозной риторики, «второсортной литературы» и «прямого шарлатанства», в последнее время начавших обнаруживать тенденцию к слиянию в единое и достаточно неприятное целое. Все это, разумеется, не может служить поводом для «преувеличенного оптимизма», однако нам не хотелось бы и чрезмерно сгущать краски: по крайней мере, одна попытка серьезного научного изучения интересующей нас проблемы была предпринята и принесла если не «абсолютно доказательные», то, по крайней мере, «заставляющие задуматься» результаты. Мы имеем в виду исследования профессора Вирджинского университета, доктора медицины Йена Стивенсона, посвятившего всю жизнь изучению «случаев, указывающих на возможную реинкарнацию» – то есть таких, заметим, которые представляют собой единственное приемлемое с научной точки зрения доказательство возможности автономного, «экстрасоматического» существования индивидуального сознания.

Исследования Йена Стивенсона можно цитировать в качестве примера научной добросовестности, и это (наряду с их более чем впечатляющими результатами) должно было бы, по идее, вызвать самый горячий и «будоражащий мысль» общественный интерес; однако переворота в умах», как можно видеть, не произошло, и хотя имя Йена Стивенсона достаточно известно, а научный авторитет не подвергается сомнению даже у самых фанатичных противников концепции «выживания», должного резонанса его работа, на наш взгляд, все-таки не получила. Последнее особенно примечательно в свете того ажиотажа, которым были встречены откровенно не имеющие отношения к науке публикации Раймонда Моуди, – и это при том, что данный автор вовсе и не скрывал, что представляет на суд общественности только более или менее «импрессионистический» итог более или менее «импрессионистических» наблюдений. Причину подобной «диспропорции восприятия» можно видеть в том факте, что построения Р. Моуди, при всей их «необязательности», а зачастую и прямой «сомнительности», вполне соответствуют сентиментальной, квазихристианской идеологии «релаксации», характерной для современного американского менталитета, – тогда как результаты исследований Йена Стивенсона несовместимы с христианским мировоззрением в любом, даже самом вырожденном, его варианте.

Кроме того, никто «просто не знает, что с этими результатами делать», – поскольку «широким кругам общественности» неизвестен контекст, в который они могли бы быть помещены. «Отсутствие представления о предмете», однако, отнюдь не равносильно еще «отсутствию самого предмета», и читатель, теоретически уяснивший основные принципы «мифологии богини», может найти их прямое и практическое подтверждение, обратясь к книгам Йена Стивенсона, – причем следует отметить, что Стивенсон, будучи полевым исследователем, максимально далеким от каких-либо «предварительных установок», отнюдь не собирался «лить воду» ни на какую из существующих или существовавших «мельниц».

Отметим также, что исследования Стивенсона позволяют увидеть эмпирическую основу «мифологии богини»; очевидно, что «случаи, указывающие на возможную реинкарнацию», имели место не только в XX веке, – что объясняет наше нежелание применять к «мифологии богини» термин «религия», обозначающий, как правило, нечто принципиально удаленное от «практики» в самом широком смысле этого понятия (науки, искусства, «бытовой сферы» и т. д.). Собственно, и термин «мифология» является для данного случая не слишком удачным, и употребление его нами имеет, откровенно говоря, вынужденный характер; уместнее было бы говорить о традиции богини или просто о традиции, если бы только слово «традиция» не приобрело – благодаря французскому философу Рене Генону – несколько нежелательного для нас оттенка.