Мифология советского космоса

Герович Вячеслав

Наконец, в 2000-х возникла третья группа исследований, посвященная более общим вопросам изучения советского космического проекта в широком социальном и культурном контексте: кто создал в коллективном воображении привлекательную мифологию советских космических триумфов, как она была сконструирована и зачем? Почему эта мифология так сильно срезонировала с настроениями общественности? Как соотносились государственная пропаганда и массовый энтузиазм по поводу космоса? Можно ли, изучая широкий интерес к освоению космоса, сделать какие-либо заключения о надеждах и тревогах советских людей в постсталинскую эпоху? 43

43

См.: Andrews J. T., Siddiqi A. A. (eds) Into the Cosmos: Space Exploration and Soviet Culture. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011; Jenks A. L. The Cosmonaut Who Couldn’t Stop Smiling: The Life and Legend of Yuri Gagarin. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2012; Lewis C. S. The Red Stuff: A History of the Public and Material Culture of Early Human Spaceflight in the USSR. PhD diss. George Washington University, 2008; Maurer E., Richers J., Ruthers M., Scheide C. (eds) Soviet Space Culture: Cosmic Enthusiasm in Socialist Societies. London: Palgrave Macmillan, 2011; Siddiqi A. A. The Red Rockets’ Glare: Space Flight and the Soviet Imagination, 1857–1957. New York: Cambridge University Press, 2010; Smith M. G. Rockets and Revolution: A Cultural History of Early Spaceflight. Lincoln: University of Nebraska Press, 2015.

Новые

исследования не столько открывают новые тайны, сколько показывают, как работал режим секретности и как новые мифы появлялись в дискурсивных лакунах, образовавшихся в результате умолчания. Историк Лина Кохонен рассматривала фотографические свидетельства советской космической программы не для того, чтобы найти исчезнувших с них космонавтов, а чтобы реконструировать базисные предпосылки визуальных образов и отследить заложенные в них идеологические послания – другими словами, составить грамматику советской визуальной пропаганды. В частности, она изучала известную фотографию Гагарина, где он идет по красному ковру во время своего триумфального возвращения в Москву после полета в космос. Многие свидетели вспоминали забавную деталь: шнурок на правом ботинке Гагарина развязался, и ему пришлось идти очень осторожно, чтобы не наступить на шнурок и не споткнуться 44 . Кохонен утверждает, что фото отретушировали, чтобы убрать следы унизительного шнурка 45 . Кажется, что эта ретушь – сущая мелочь по сравнению с масштабными государственными кампаниями по дезинформации относительно советских достижений, намерений и возможностей в космосе. Однако в этой мелочи как в миниатюре воплощены современные практики создания для истории идеализированного и «чистого» образа советской космической программы. Именно практикам культурного конструирования и распространения космической мифологии и посвящена эта глава.

44

Голованов Я. Королев: факты и мифы. С. 657.

45

Kohonen I. The Heroic and the Ordinary: Photographic Representations of Soviet Cosmonauts in the Early 1960s // Soviet Space Culture: Cosmic Enthusiasm in Socialist Societies / E. Maurer, J. Richers, M. Ruthers, C. Scheide (eds). London: Palgrave Macmillan, 2011. P. 104.

Мифы и контрмифы

17 января 1969 года посадочный модуль корабля «Союз-4» мягко приземлился в казахской степи. Когда командир экипажа Владимир Шаталов начал выбираться из аппарата, кто-то вдруг закричал: «Куда?! Обратно! Обратно!» Оказалось, что оператор не успел навести свою камеру. Шаталов послушно втиснулся обратно в кабину, а затем снова появился, на этот раз надлежащим образом улыбаясь и махая рукой 46 . Исторический момент был запечатлен на пленке и сохранен для потомков. Выбираясь из своего космического аппарата, Шаталов покидал область истории и входил в миф.

46

Голованов Я. Заметки вашего современника. Т. 1. 1953–1970. М.: Доброе слово, 2001. С. 345 (дневниковая запись за январь-февраль 1969 года).

Создание мифа – почтенная традиция советской пропаганды. Советские руководители искали легитимность своей власти и оправдание текущей политики в конструировании исторических разрывов и преемственностей, в свержении прежних идолов и создании новых. Продвижение государственных мифов об Октябрьской революции и Великой Отечественной войне сопровождалось систематическим подавлением противоречащих им частных воспоминаний, которые часто давали начало контрмифам, таким как Большой террор и оттепель. При использовании термина миф здесь не подразумевается истинность или ложность какого бы то ни было конкретного исторического утверждения, а лишь подчеркивается основополагающий, формирующий идентичность характер таких утверждений. В современных исследованиях все больше внимания уделяется взаимодействию официального дискурса и частных воспоминаний, а также активной роли множества акторов в политической и культурной апроприациях памяти 47 .

47

О практиках сохранения и передачи памяти в советском и постсоветском контекстах см.: Бойм С. Будущее ностальгии. 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2021; Corney F. C. Rethinking a Great Event: The October Revolution as Memory Project // Social Science History. 1998. Vol. 22. №4. P. 389–414; David-Fox M. Cultural Memory in the Century of Upheaval: Big Pictures and Snapshots // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. №2. P. 601–613; Etkind A. Post-Soviet Hauntology: Cultural Memory of the Soviet Terror // Constellations. 2009. Vol. 16. №16. P. 182–200; Hosking G. A. Memory in a Totalitarian Society: The Case of the Soviet Union // Memory: History, Culture and the Mind / T. Butler (ed.). Oxford, UK: Blackwell, 1989. P. 97–114; Jones P. Myth, Memory, Trauma; Kirschenbaum L. A. The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941–1995: Myth, Memories, and Monuments. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006; Kozlov D. The Readers of Novyi Mir: Coming to Terms with the Stalinist Past. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2013; Merridale C. Death and Memory in Twentieth-Century Russia. New York: Viking Penguin, 2001; Palmer S. W. How Memory Was Made: The Construction of the Memorial to the Heroes of the Stalingrad Battle // Russian Review. 2009. Vol. 68. №3. P. 373–407; Wertsch J. V. Voices of Collective Remembering. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002, а также специальный номер журнала «Неприкосновенный запас», посвященный советской памяти: Неприкосновенный запас. 2009. № 2. https://magazines.gorky.media/nz/2009/2.

Советская космическая программа занимает значимое место в послевоенной советской истории – как чрезвычайно сложный и масштабный технический проект, как значимая военная разработка, связанная с межконтинентальными баллистическими ракетами (МБР)

и разведкой, а также как политический и культурный символ советских достижений или провалов. Через призму космической истории можно рассматривать основные политические и культурные сдвиги. Изменения приоритетов советской космической политики позволяют судить о более широкой повестке холодной войны; популярные репрезентации космического полета отражают советские идеологические конструкции науки и техники; в публичном образе космонавта воплотилось понятие нового советского человека; частные споры вокруг провалов в космосе указывают на степень массового скептицизма по отношению к официальной пропаганде. Советская космическая программа играла столь выдающуюся символическую роль благодаря систематическим усилиям разных акторов создавать и распространять космические мифы, подавлять контрвоспоминания и частным образом культивировать контрмифы.

Советский космический утопизм восходит к традиции космизма, философского и культурного течения начала XX века, представители которого наделяли колонизацию космоса духовным смыслом 48 . Кроме того, свой вклад в дореволюционное увлечение публики космическими полетами внесли научная фантастика и популяризация науки. Большевистская революция не прервала эту традицию, а лишь придала ей дополнительный импульс, добавив утопическую технологическую составляющую 49 .

48

См.: Hagemeister M. Russian Cosmism in the 1920s and Today // The Occult in Russian and Soviet Culture / B. G. Rosenthal (ed.). Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997. P. 185–202; Young G. M. The Russian Cosmists: The Esoteric Futurism of Nikolai Fedorov and His Followers. New York: Oxford University Press, 2012.

49

Siddiqi A. A. The Red Rockets’ Glare. Ch. 1–3; Smith M. G. Rockets and Revolution. Ch. 2, 6.

С возникновением советской космической программы – возможно, предельного выражения «технологического утопизма» – советское стремление овладевать природой и преобразовывать ее для нужд человека вышло за рамки земных проектов индустриализации и коллективизации сельского хозяйства и достигло бескрайних просторов космоса 50 . Вместо американской фразы «исследование космоса» (space exploration) в СССР использовали термины покорение и освоение космоса. Пропаганда быстро превратила советских первопроходцев – от Спутника и Гагарина до Терешковой – в наглядные свидетельства технологического и политического превосходства социализма и признанные идолы культа науки и атеистической пропаганды. Дабы повысить свою политическую и культурную легитимность, советский режим стремился запечатлеть космические триумфы в культурной памяти, превратить их в мощные исторические мифы и подавить любые мешающие контрвоспоминания. Восприятие этих сигналов советской общественностью не было пассивным. Отклики варьировались от патриотического энтузиазма и преклонения перед знаменитостями до жадного потребительства, саркастических шуток и полного безразличия 51 .

50

См.: Josephson P. R. Would Trotsky Wear a Bluetooth? Technological Utopianism under Socialism, 1917–1989. Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press, 2009.

51

См.: Jenks A. L. The Cosmonaut Who Couldn’t Stop Smiling. Ch. 7; Josephson P. R. Rockets, Reactors and Soviet Culture // Science and the Soviet Social Order / L. R. Graham (ed.). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990. P. 168–191; Lewis C. S. From the Kitchen into Orbit: The Convergence of Human Spaceflight and Khrushchev’s Nascent Consumerism // Into the Cosmos: Space Exploration and Soviet Culture / J. T. Andrews, A. A. Siddiqi (eds). Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 213–239.

Космическая эпоха породила яркие воспоминания и увлекательные истории. Как частные пересказы этих историй, так и большие пропагандистские проекты коллективной памяти постепенно трансформировали исторические события в мифологические эпосы, сформировав идентичности целых поколений. Советские граждане «поколения Спутника», выросшие в 1950-е годы, в недавних интервью признавали основополагающую роль главных событий космической эпохи даже несмотря на то, что у них было мало личных воспоминаний о Спутнике или полете Гагарина 52 .

52

Рейли Д. Советские бэйби-бумеры. Послевоенное поколение рассказывает о себе и о своей стране / Пер. с англ. Т. Эйдельман. М.: Новое литературное обозрение, 2015.

В этой главе исследуется динамика культурной памяти советской космической эпохи и особое внимание уделяется опубликованным воспоминаниям и мемориальным событиям как культурным средствам мифологизации истории. Обсуждается конструирование государственного «главного нарратива» как героизирующего повествования о бесстрашных космонавтах и всесильных инженерах, из которого исключались любые упоминания о технических сбоях космических аппаратов или моральных слабостях космонавтов 53 . Официальная версия событий часто сталкивалась с контрвоспоминаниями, которые частным образом циркулировали среди космонавтов и космических инженеров.

53

О культуре умолчания в советском публичном дискурсе см.: Siddiqi A. A. Cosmic Contradictions: Popular Enthusiasm and Secrecy in the Soviet Space Program // Into the Cosmos: Space Exploration and Soviet Culture / J. T. Andrews, A. A. Siddiqi (eds). Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 47–76; Jenks A. L. The Sincere Deceiver.

Если контрнарративы обычно ассоциируются с группами, имеющими ограниченный доступ к господствующему дискурсу, то контрвоспоминания космической истории часто производятся известными публичными фигурами (космонавтами) и элитными технократами (космическими инженерами), что создает расхождение между их личными воспоминаниями и публичным имиджем. Циркуляция этих частных воспоминаний породила контрмифы, сохранение и передача которых следующим поколениям через групповой фольклор стали неотъемлемой частью профессиональной культуры космической программы. Мифы о советском космосе не рассматриваются здесь как исключительно пропагандистские инструменты; вместо этого они анализируются как продукты советских практик сохранения и передачи памяти – как публичных, так и частных.