«…Миг между прошлым и будущим»
Шрифт:
– Нет, – говорю.
– Ну, может, хоть какой-то есть? Для детей или парфюм?
– Да нет у меня! – отвечаю. – Вот с колесом проблема.
Он, торговая бестия, говорит:
– С колесом мы сейчас что-нибудь сделаем, а ты пока поищи какой-нибудь товар.
Я ему что-то дал, подъехали к гаражу, это рядом, и я купил колесо от старой «Победы». Я его поставил и поехал. Уже поздно, десять часов вечера. Проехал два квартала, вижу: площадочка, трейлеры стоят. Поставил я туда свой прицепчик. Глядь, а колесико, что они мне дали, лопнуло! Снял я его, вернулся. Там уже никого,
– Вот, – говорю, – я композитор, возвращаюсь домой.
Имя мое им оказалось знакомо.
– Сейчас, – говорят, – Александр Сергеевич, посмотрим, чего вы там везете!..
И занимались со мной часа три.
– Вы, – говорят, – подавайте нам ваши ящики, а мы каждый будем смотреть.
Наткнулись на книгу Высоцкого.
– Это нельзя!
Ну, хорошо, нельзя так нельзя. Мне бы самому проехать. Книжка-то – ладно. Тут один таможенник куда-то ушел, второй остался. Я один ящик незаметно ногой в сторонку передвинул, туда, где они уже смотрели. У меня там ничего особенного не было, так, барахлишко. А процесс осмотра продолжается. Я еще один ящичек передвинул. Ну, чтоб скорее… В итоге они книжку и еще какую-то ерунду конфисковали. Их литература волнует, вдруг я что-то антисоветское везу в социалистический заповедник!
Наконец, закончили. Зять Борис, приехавший меня встречать, продрог, как цуцик, ожидая меня около ворот. Мы сели в машину и поехали. Проехали километров восемьдесят – снова колесо лопнуло! Другое уже. Я зятя оставил в вагончике мерзнуть, а сам поехал искать колесо.
В какой-то городишко заехал, нашел хозяйственный магазин, спрашиваю:
– Где мне взять колесо «на шестнадцать»?
Тут какой-то человек говорит:
– О, это от старой «Победы», я тебе дам! Давай ко мне поедем, я тут живу недалеко, пятьдесят километров.
Какое-то колесо – от сенокосилки или комбайна – мы все-таки купили. Оно подошло. Вернулись к вагончику с зятем, прицепили и поехали к новому знакомому. Там он нас покормил горячей картошечкой. Но колеса нужного все-таки не нашли. Пришлось ехать без запаски.
Ну, а потом нормально добрались до Москвы.
На Студии Горького я делал фильм «Она с метлой, он в черной шляпе». Стихи писал Илья Резник, потому что с Дербеневым мы до этого поссорились. А потом помирились и снова стали дружить и работать, как раньше. Продолжили работать с Гайдаем. Но очередной фильм «Не может быть» по Зощенко оказался средним, и песни у меня что-то не пошли.
А «Облико морале» подкачало!.
Когда я работал в ночном баре, туда забрел Никита Богословский. В те времена во Францию он приезжал частенько. Наверно, был очень благонадежным, и его пускали без проблем и провожатых.
Ну, зашел в ночное питейное заведение, где обитают дамы полусвета, увидел коллегу по творческому цеху, соотечественника в бедственном положении, – так подойди же, пожми ему мозолистую от клавиш руку, обними, троекратно расцелуйся,
Зато, когда вернулся в Белокаменную, по полной программе доложил в Союзе композиторов, что Зацепин позорит советских композиторов, играет, понимаешь, в таком баре, куда заходить противно и где вообще играть нельзя!
Вот только почему ж его, к примеру, не спросили, по каким таким надобностям он-то туда заглянул? В таком непотребном месте и рюмочку-то выпить – грех!
Однако что можно Юпитеру, того нельзя всяким беспартийным несознательным элементам. И меня благополучно исключили из московского Союза композиторов. Заочно. Как человека, дискредитирующего советский «облико морале».
Когда я вернулся, прихожу в московскую организацию Союза композиторов, где состоял на учете, и спрашиваю:
– На каком основании меня исключили? Я же в заявлении до отъезда писал, что уезжаю временно, вернусь и буду работать!.. И присылал вам письмо, что жду разрешения на возвращение.
А мне шепотом:
– Тут Богословский рассказал про тебя такое!.. Все перепугались до смерти…
Тогда я пошел к Казенину, председателю российского Союза. Казенин, добрая душа, мне говорит:
– Что ты волнуешься? Из нашего-то, российского, никто тебя не исключал, а решение московского отделения мы не пропустим, и все!
Так они и сделали. Правда, вызвали меня на какое-то собрание, начали укорять. Вы, дескать, нехорошо поступили, что так опрометчиво уехали из Советского Союза!..
Я говорю:
– А что вы меня укоряете? Я женился, а жена не захотела в Союзе жить. Потом мы расстались… Что я, злостный эмигрант, что ли? Никакого преступления не совершил. Если и там написал какую-то музыку, разве это плохо? Узнают хоть, что русские люди умеют что-то делать!
По большому счету я на них сильно не обижаюсь: они – коммунисты, сама система требовала побичевать меня как следует и помакать в грязь. Им по штату полагалось этим заниматься.
С другом Павлом Шебалиным, Калифорния, 1998 год
Итак, в Союз композиторов блудного сына вернули. Союз кинематографистов, видно, не был очень уж бдительным и поэтому меня не исключал. Косых взглядов на себе я не ловил. Все было нормально. Только перестал здороваться с Богословским …
А вот в Коммунистической партии я никогда не состоял. На меня всегда смотрели с подозрением:
– Почему в партию не вступаете?
– Не созрел еще окончательно, – говорил, – но работать над собой продолжаю!
Однако что можно Юпитеру, того нельзя всяким беспартийным несознательным элементам. И меня благополучно исключили из московского Союза композиторов. Заочно. Как человека, дискредитирующего советский «облико морале».
Однажды меня даже в КГБ вызывали. Интеллигентный человек такой, приятный.