Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Панова Алла Георгиевна

— Слушали мы, княже, россказни татей не по сво­ей воле, — заговорил воевода, хитроватым взглядом окинув собеседников, будто ожидая от них поддержки, и, увидев, как они дружно закивали, продолжил свою речь, уставившись на князя, то и дело ухмыляясь: — Нам бы не с ними лясы точить, а на торжище погулять да позабавиться! Мне, старому, и то с печи слезть не грех да на игрища молодых посмотреть. Что уж говорить о Никитке с Демидом. Как им сполнение приказа твоего далось, и не знаю. — Он тяжко вздохнул, пряча улыбку в усы. — Посочувствуй уж, князь, молодцам нашим, ведь ты сам годами не стар. С татями, что хошь делай, хошь на кол, хошь в порубе ос­тавь, только дозволь ребятушкам Масленицу проводить, повеселиться.

Глядишь, невест себе присмотрят Пока они тут с вонючими татями валандаются, витязей наших, поди, в посаде девицы московские дожида­ются. — Он хитро подмигнул сотникам. — Небось ты и сам видал, какие в здешних местах раскрасавицы водятся, владимирских за пояс заткнут. Поговарива­ют, их взгляды, что как стрелы острые разят, уж не одного крепкого воина из твоей, Михаил Ярославич, дружины ранили.

— Неужто так? — удивился князь, явно смущенный такими речами, и снова почему-то бросил взгляд на дверь в опочивальню.

— Так, так, — закивали и Никита, и Демид.

— Вот так дело, — улыбнулся наконец князь и, ус­тавившись на сотников, с ухмылкой спросил: — А вы что? Вправду, что ли, невест присмотрели? Али ошиб­ся воевода?

— Что ты их смущаешь, Михаил Ярославич! Кто ж о таком расскажет, — быстро ответил за сотников вое­вода.

— Они не красны девицы, чтоб от слова смущать­ся, да и князю своему открыться — что отцу–батюш­ке, — бросил на это князь, внимательно вглядываясь в зарумянившиеся лица сотников.

— Ишь, батюшка нашелся, — рассмеялся воевода, поняв, что угадал тему, которая интересна князю боль­ше разговора о татях, к которому Егор Тимофеевич все-таки надеялся вернуться. — Ты, Михаил Ярославич, хоть и князь наш любимый да почитаемый, — во­евода с почтением поклонился, — и мудр не по годам, но не обижайся: на старца–праведника что-то не больно похож. Какой же можешь дать совет таким же моло­дым да ретивым, как и сам ты? — спросил он, сме­ясь. — Пусть уж лучше помалкивают да сердечных тайн своих до времени не открывают.

— Ты, я вижу, праведником у нас заделаться ре­шил, — так же смеясь, проговорил князь, — только и тебе до старца жить да жить, а ты вон сейчас уж про печь заговорил, благо что желание слезать с нее оста­лось. Рановато на печь взгромоздился!

— Это ты верно, княже, подметил, — вставил сло­во раскрасневшийся от смеха Демид. — Правда, Егор Тимофеич, и на печи лежа, для ворогов — гроза неми­нучая.

— Это что ж ты так обо мне? Гляди у меня, охаль­ник! — пригрозил пальцем улыбающийся воевода.

— Демид истинную правду сказал, — осмелел Ни­кита и, давясь от смеха, продолжил, поясняя кня­зю: — По его велению в избе печь так топили, что мы не допрос вели, а будто в мыльне парились. От того, я думаю, и дело быстро так шло, что у татей, которые, видать, угореть боялись, сами собой языки развязыва­лись.

Последние слова Никиты утонули в дружном хохо­те. Смущенный словами сотника, смеялся и воевода, он все-таки был благодарен Никите, поскольку он, ка­жется сам того не желая, вернул разговор в нужное русло.

Отсмеявшись вволю, князь вытер выступившие на глазах слезинки и принялся за то дело, ради которого все и собрались.

Прошло немного времени, и судьба людей, по воле случая оказавшихся в ватаге, была решена. Троих, особенно мастеровитых, сразу же было решено оста­вить на княжеском дворе, остальных надумали отдать в руки горожан: наверняка кто-нибудь захочет полу­чить работника. Когда князь предложил такое, воевода сильно засомневался, что у кого-либо появится же­лание пригреть в своем доме бывшего злодея — хоть и раскаявшегося, — но вслух ничего не сказал, а по­том, поразмыслив, решил, что вполне может статься, что кто-то на такое и отважится. «Если уж не из обыч­ной нашей жалости к отверженному да униженному, так из желания отличиться

перед князем, выказать та­ким образом свое почтение к нему обязательно кто-нибудь да подберет страдальцев», — подумал воевода, и не ошибся.

Среди тех немногих, кто не потерял желания тру­дом своим зарабатывать себе на кусок хлеба и по мило­сти князя выпущенных из поруба, оказался и Коста, бывший в прошлой жизни неплохим кузнецом. Он, как и несколько других мастеровитых мужиков, бла­годаря князю получил возможность начать новую жизнь.

У самого князя, кажется, тоже началась новая жизнь.

Время бежало удивительно быстро. Давно проводи­ли Масленицу, о которой теперь напоминал лишь вы­катывавшийся в темное звездное небо большой жел­тый блин, уже изрядно пообкусанный с одной сторо­ны. Зажили ссадины и пожелтели синяки, приобретенные добрыми молодцами, показывавшими свою удаль в кулачных схватках, а потом и вовсе на их крепких телах исчезли следы веселых мужских забав. Среди мерцавших в черноте звезд светилось теперь тонкое лезвие кривой татарской сабли, даже отдаленно не напоминавшее блин, еще несколько дней назад дразнивший постящихся.

Дни понемногу становились все длиннее, а сол­нышко светило все ярче и веселее, предвещая скорый приход весеннего тепла.

Поначалу Егор Тимофеевич, видя, как охладел мос­ковский правитель к делам, сильно переживал, но по­том успокоился, решив, что, вполне вероятно, вскоре князю наскучат любовные утехи и он найдет для себя достойное занятие.

Воевода оказался прав.

Как путник, заблудившийся в пустыне, грезит о глотке воды, а вволю напившись, начинает мечтать о еде и возвращении в родной дом, так и Михаил Яро­славич, очарованный красотой Марии, утолив свою любовную жажду, вспомнил о том, что есть на земле другие заботы и забавы.

Своего суженного Мария теперь дожидалась подол­гу, не находя себе места в новых покоях, отведенных для нее в прилепившейся к княжеским палатам прист­ройке. Эту пристройку возвели уже после приезда Ми­хаила Ярославича в Москву, а с появлением Марии спешно, всего за несколько дней, довели до ума, закон­чив отделку и внутреннее убранство нескольких не­больших жилых помещений, которые теперь обжива­ла княжеская зазноба.

Между тем князь все чаще оставлял Марию, от­правляясь с верными товарищами на ловы, с которых всегда возвращался с хорошей добычей. Удачная охо­та, по обыкновению, заканчивалась дружеской пи­рушкой, порой затягивавшейся до утренней зари. Ве­селый и хмельной, вваливался под утро Михаил в ее опочивальню и, упав на высокое ложе, засыпал безмя­тежным сном. Очнувшись, он с прежним жаром лас­кал ее податливое тело и между горячими поцелуями, казалось бы, искренне просил у нее прощения за то, что оставил одну так надолго.

Правда, бывали и ночи, когда она тщетно прислу­шивалась к звукам, доносившимся из коридора, веду­щего к княжеским покоям, сдерживая слезы и мечтая услышать за дверью его торопливые шаги. Не желая верить в то, что ожидания ее напрасны, и чтобы хоть немного заглушить обиду, Мария принималась рас­сматривать подарки, на которые князь был чрезвычай­но щедр. Перебирая бусы, весело мерцающие в слабом свете потрескивающего шандала, прикладывая к вис­кам позвякивающие тонкими подвесками колты, одно за другим нанизывая на запястье обручья и украшая пальцы перстнями, она немного успокаивалась, начинала вглядываться в узоры, отчеканенные на металле сложенные из блестящих зерен разного размера или свитые из тонких проволочек. Потом, убрав все свои богатства в резную деревянную шкатулку, обитую вну­три тончайшим узорчатым сафьяном, и поставив ее на столик возле ложа, она забиралась под обшитое шел­ком покрывало и, лежа, глядела на дверь, думая о се­бе, о князе, о своих родных, о своей судьбе.