Миграции
Шрифт:
— А Эннис?
Малахай пожимает плечами:
— Он просто Эннис.
— Как это — просто Эннис?
— Ну, не знаю. Он наш капитан.
— Не пациент дурдома?
В общем-то, нет. — Малахай призадумался, он явно смущен. — Хотя тоже не без придури, как и все на свете.
В это я готова поверить, поскольку обнаружила капитана под водой во фьорде. Жду, когда Малахай продолжит. Пальцы его выбивают яростную дробь.
— Для начала, он страшно азартный.
— Разве не все мужчины такие?
— Не, не до такой степени.
— Ясно. Спорт? Скачки?
— Да что угодно. Иногда совсем голову теряет. Мозги полностью отключаются. — Малахай умолкает, и я понимаю: ему стыдно, что он столько разболтал.
Я оставляю Энниса в покое.
— И зачем вам все это? — спрашиваю.
— Это — что?
— Жизнь в море.
Он задумывается.
— Наверное, просто там настоящая жизнь. — Он смущенно улыбается: — А потом, вот мне, например, чем еще заняться?
— А протесты тебя не смущают? — Спросить меня — в последнее время все, что я вижу в новостях, — это возмущенные демонстрации в рыболовных портах по всему миру: «Спасем рыбу, спасем океан!»
Малахай отводит глаза:
— Да еще как.
Возвращается Эннис, подает мне новый бокал вина.
— Спасибо.
— А что твой супружник думает о том, что ты здесь? — осведомляется Малахай, кивая на мое обручальное кольцо.
Я рассеянно почесываю предплечье:
— У него примерно такая же работа, он все понимает.
— Ученый, да?
Я киваю.
— Как там называется» наука про птиц?
— Орнитология. Он сейчас преподает, а я занимаюсь полевыми исследованиями.
— Уж я-то секу, что интереснее, — замечает Малахай.
— Мал, ты главный болтун по эту сторону экватора, — говорит, усаживаясь, Бэзил. — Спорим, тебе бы страшно понравилось сидеть в каком-нибудь тихом уютном классе. Хотя для этого нужно уметь читать…
Малахай делает неприличный жест, Бэзил усмехается.
— Что он действительно думает? — спрашивает меня Эннис.
— Кто?
— Твой муж.
Рот раскрывается, оттуда — ни звука. Я вздыхаю:
— Бесится. Я его вечно оставляю дома.
Позже мы с Эннисом сидим у окна и смотрим на полоску фьорда, который нас поглотил. За нашими спинами члены его команды методично надираются: они взялись играть в «Тривиал персьют» и непрерывно скандалят. Лея в перепалках не участвует, но высокомерно побеждает почти в каждом раунде. Самуэль читает возле камина. В любой другой вечер я бы тоже вступила в игру, всех бы подкалывала и задирала, чтобы понять, из какого они теста. Но сегодня у меня другая задача: нужно попасть на судно.
Полуночное солнце окрасило мир в индиговые тона, и в этом оттенке света есть нечто, что напоминает мне край, в котором я выросла, особую синеву Голуэя. Я успела повидать изрядную часть мира, и больше всего меня поражает то, что оттенки света везде разные, где бы ты ни оказался. Австралия яркая, жесткая. Голуэй немного смазанный, как в легкой дымке. Здесь все грани четкие, холодные.
— А если я помогу тебе отыскать рыбу, что ты на это скажешь?
Эннис приподнимает брови. Молчит, а потом:
— Ты, видимо, про своих птиц, так что скажу: это нарушение
— Это стало нарушением закона исключительно из-за тралов, которые используют на больших судах: они захватывают и губят все живое, в том числе и птиц. Вы такими не пользуетесь, на мелких-то судах. Птицы не пострадают. Иначе бы не предлагала.
— А ты подготовилась.
Я киваю.
— О чем на самом деле речь, Фрэнни Линч?
Я вытаскиваю из сумки бумаги, возвращаюсь, встаю рядом с Эннисом. Раскладываю листки между нами, пытаюсь разгладить складки.
— Я изучаю пути миграции полярных крачек, главное — пытаюсь понять, как изменение климата повлияло на перелеты. Ты про изменение климата, полагаю, все знаешь: от него рыба и гибнет.
— И все остальное, — добавляет он.
— И все остальное.
Он вглядывается в документы, ничего там не понимает — и не его вина: это сложные научные статьи из журналов, со штемпелями университетов.
— Знаешь, кто такие полярные крачки, Эннис?
— Видал их в здешних краях. У них сезон гнездования, верно?
— Правильно. У полярных крачек самый длинный путь миграции во всем животном мире. Они летят из Арктики в Антарктиду, а потом обратно, и все это в течение года. Невероятное предприятие для такой небольшой птички. А поскольку крачки доживают лет до тридцати, за свою жизнь они преодолевают расстояние, равное трем полетам на луну и обратно.
Эннис поднимает глаза.
Общее наше молчание наполнено красотой нежных белых крыльев, которые способны унести так далеко. Я думаю, какой это требует отваги, и готова заплакать, и, похоже, в глазах капитана читается нечто, из чего можно заключить: он немного меня понимает.
— Я хочу последовать за ними.
— На луну?
— В Антарктиду. Через Северную Атлантику, вдоль побережья Америки, с севера на юг, а потом по льдам через море Уэдделла, туда, где они зимуют.
Он рассматривает мое лицо.
— И тебе нужно судно.
— Нужно.
— А почему не научное? Кто финансирует твои исследования?
— Ирландский национальный университет в Голуэе. Но финансирование прикрыли. У меня даже лаборатории больше нет.
— Почему?
Я тщательно подбираю слова:
— Колония, которую ты видел здесь, на побережье. Считается, что она последняя в мире.
Он шумно выдыхает, без всякого удивления. Что животные вымирают, никому пояснять не надо: мы уже много лет видим в новостях, как уничтожаются ареалы и один вид за другим сначала попадает под угрозу уничтожения, а потом объявляется официально вымершим. Не осталось больше диких обезьян: ни шимпанзе, ни орангутангов, ни горилл — собственно, вообще никаких животных, которые жили в тропических лесах. Крупных кошек из саванн не видели уже много лет, нет больше и экзотических существ, которых когда-то ездили смотреть на сафари. На севере, в бывших льдах, больше нет медведей, на знойном юге — рептилий, а последний в мире волк умер в неволе прошлой зимой. Диких животных почти не осталось — и мы, все мы до пронзительности точно знаем про их судьбу.