Миграции
Шрифт:
Следовать нам больше не за чем. Трекеров мы не видим. Можем только догадываться, куда направились наши птицы, и мне кажется, что я целую вечность не видела их передвижений. Сколько я уже не имею сведений, живы они или нет?
Вместо того чтобы торчать в тесной спальной каюте — еще на судне есть незамысловато оборудованная кухня, крошечная ванная, обеденный стол и складные койки, одну из которых Эннис галантно взял себе, — я поднимаюсь к штурвалу и встаю рядом с капитаном. Воздух наэлектризован. Небо черно. Я чувствую, как море медленно просыпается, изготавливается: ощущаю это нутром.
—
— Нужно что? — откликается он, хотя и понял, о чем я. Через миг передергивает плечами. Мы смотрим на темную клубящуюся воду, на волны перед собой, что становятся все выше. Земли пока не видно. — Вряд ли кто-то вообще знает, как здесь нужно.
А потом. Он резко поворачивает штурвал и ставит нас боком к стене накатывающего вала, уклоняется от его алчно лязгающих зубов, и вот мы оказываемся у вала на губах, переваливаемся на другую сторону, через крутой каменистый кряж. Когда мы падаем, я выпускаю из легких задержанный воздух, но Эннис уже разворачивает судно в противоположном направлении, поднимается по стене следующего вала, мы оказываемся наверху как раз в тот миг, когда я решаю, что нас сейчас опрокинет и поглотит. Занимается он этим долго, зигзагом продвигаясь между волнами, преследуя их и обгоняя, неизменно выискивая самые мягкие уклоны и кряжи. Он ведет крошечное суденышко по бескрайним просторам этого самого опасного в мире моря; это танец, и вокруг тихо, небо смотрит на нас; никогда я с такой силой не чувствовала единения с разбушевавшимся океаном.
На нас с густым рокотом обрушивается дождь.
Пластмассовый экран старается нас защитить, но мы быстро промокаем до нитки, а волны накатываются со всех сторон. Эннис привязал нас обоих к штурвалу, мы изо всех сил пытаемся удержаться на ногах, незащищенные, уязвимые.
Если они, все крачки, погибли, это ни к чему. И совершенно непостижимо, как легкое тельце маленькой птички, изможденной птички, почти без пищи перелетевшей с одного края земли на другой, тельце, уже прошедшее столько испытаний, способно пережить вот это?
Такого требовать невозможно.
Я наконец-то все понимаю. И в своем сердце прощаюсь с ними. Никто не обязан претерпевать такие тяготы. Вымирающим животным не дано уйти мирно. Уход сопровождается отчаянной борьбой. А если они вымрут, все они, то лишь потому, что мы сделали этот мир для них непригодным. И вот, чтобы сохранить рассудок, я освобождаю полярных крачек от бремени выживания в условиях, где выжить невозможно, и мысленно говорю им «до свидания».
А потом отползаю в гальюн, и меня рвет.
Мне представляются мошки, пляшущие в лучах автомобильных фар. Может, назад меня возвращает близость конца. А может, провал моей затеи.
ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ. ГОД НАЗАД
Психиатра зовут Кейт Бакли. Она очень маленькая и сосредоточенная. Вот уже три с лишним года я провожу у нее по часу в неделю.
Сегодня она начинает разговор так:
— Я не дала вам рекомендации на досрочное освобождение.
— Какого черта?
За вычетом историй в самом начале, веду
— Я ведь не могу сказать, что вы содействуете собственной эмоциональной реабилитации, правда?
— Разумеется, можете.
— Как именно?
— Можете солгать.
Выждав, она хохочет. Зажигает нам обеим по сигарете (это запрещено). Одновременно с «более конкретным представлением о своем, я“» она культивирует во мне привычку к никотину. Каждый раз, поднося сигарету к губам, я ощущаю вкус Найла.
— Я не понимаю, — произношу я уже спокойнее. — Вы же говорили, что я делаю успехи.
— Это правда. Но вы по-прежнему отказываетесь говорить о случившемся. А первое, о чем меня спросит комиссия по досрочному освобождению, — способны ли вы к чистосердечному раскаянию.
Взгляд мой автоматически перелетает к окну, со слов мозг переключается на завитки разорванных облаков — я их там различаю. Оказаться на сгустке воздуха, плыть бездумно…
— Фрэнни.
Я заставляю себя снова взглянуть на Кейт.
— Сосредоточьтесь, — просит она. — Используйте свои ресурсы.
Я неохотно делаю медленный глубокий вдох, ощущаю стул под попой, пол под ногами, концентрирую взгляд на ее глазах, губах, сужаю мир до своих физических ощущений, до этой комнаты, до нее.
— Преднамеренная отстраненность — опасное состояние. Я хочу, чтобы вы не отвлекались.
Я киваю. Мне это известно — она это повторяет каждую неделю.
— Вы уже дали согласие на разговор с Пенни?
— Нет.
— Почему?
— Она и до этого меня терпеть не могла.
Почему?
— Потому что я неуравновешенная.
— Она сама так сказала?
— Не впрямую. Но она психиатр, так что знает.
— И какие чувства это у вас вызывает?
Я пожимаю плечами:
— Что она меня видит насквозь.
— Мне вы не кажетесь неуравновешенной, Фрэнни. Скорее наоборот.
— В смысле?
— Вы хоть раз в жизни передумывали? — спрашивает Кейт. — Я бы скорее сказала, волевая и упрямая, — бормочет она, а я фыркаю в ответ. — И почему вас это так волнует? Что о вас думает Пенни. То, что вам придется встретиться.
Я смотрю в окно…
— Пожалуйста, сосредоточьтесь.
И опять ей в лицо.
— Не думаете ли вы, что причина в том, что она, в частности, будет говорить вещи, которые так или иначе развеют ваше заблуждение?
— У меня нет заблуждения. Я вам говорила: я от него избавилась.
— После чего мы обсуждали, что оно может сформироваться снова, как способ преодоления пиковых моментов эмоционального потрясения.
Я закрываю глаза:
— Я в порядке. Мне просто нужно выйти отсюда. Сыта по горло.
— Вас приговорили к девяти годам.
— С правом досрочного освобождения через три года. Позвольте мне досидеть на условном. Я буду выполнять исправительные работы. С места не тронусь. Буду образцовой гражданкой. Эти стены меня просто душат.