Миграции
Шрифт:
Я включаю обогреватель на полную мощность, минутку мы сидим, держа пальцы в потоке воздуха, — поскорее бы стало тепло.
— Господи всемогущий, — ворчит Найл. — Как мне надоела эта зима.
— И кончится она еще ох как не скоро. — Я пускаюсь в обратный путь, «дворники» едва справляются со снежными хлопьями. Еду медленно, мне плохо видно в темноте, но на этой дороге в это время никогда не бывает машин.
— Тебе понравился вечер, милый? — спрашиваю я.
Он дотягивается до моей свободной руки, сжимает
— Скука была смертная.
— Врунишка. Я видела, как ты хохотал — прямо шампанское из носа выливалось.
— Да ладно. — Он пытается скрыть улыбку. — Было сносно. А тебе?
Я киваю.
И почему-то принимаю решение, что скажу ему прямо сейчас: «Я бы хотела еще одного ребенка. А ты?»
Вместо этого он говорит:
— Мне придется вернуться в 388. И на этот раз я считаю, что тебе не стоит со мной ехать.
Я ошарашена.
— Ты вроде бы говорил, что с 388 покончено.
— Это я из раздражительности, в запальчивости, но ты права. Еще можно что-то сделать.
— Хорошо. Разумеется, я поеду с тобой. А с деньгами как-нибудь разберемся.
Он качает головой:
— Мне кажется, тебе лучше поехать попутешествовать.
— Дорогой мой, да, это всего лишь Шотландия, но и то — путешествие.
Он долго молчит. А потом произносит очень отчетливо:
— Я не хочу, чтобы ты со мной ехала.
— Почему?
— В таком месте «приехал — уехал» не годится. Раз там оказался, там и оставайся.
В машине повисает тишина. Я облизываю пересохшие губы. Спрашиваю спокойно:
— Пока мы там были, я хоть раз уезжала?
— Нет. — Помолчав, он добавляет: — Но я ждал этого круглыми сутками.
Я смотрю на него.
— Дорога, — напоминает он, и я неохотно отвожу глаза.
— То есть на сей раз это ты говоришь, что я не должна с тобой оставаться?
— Фрэнни, я не говорю, что ты что-то должна. Меня захлестывает ярость.
— И чем я это заслужила? — спрашиваю я. — Это что, ловушка? Если я сижу на месте, ты ждешь, когда я уеду, так уж лучше действительно уехать.
Найл медленно кивает. Я ждала чего угодно, только не этого. По телу разливается жар, за ним приходит тошнота. Я глубоко дышу, пока она не отпускает, потом пытаюсь объяснить:
— В ту ночь, когда ты упал в озеро, многое изменилось. Я изменилась.
Он берет меня за свободную руку, сжимает ее:
— Нет, милая, ты не изменилась.
— Я знаю, что ты не скоро научишься снова мне доверять, но…
— Я полностью тебе доверяю.
— Чего ж ты тогда меня не слушаешь?
— Слушаю.
Пульс участился, потому что я не понимаю, о чем этот разговор. Спокойствие Найла меня обескураживает — мое исчезло без следа, костяшки пальцев, сжимающих руль, побелели. Снегопад превратил дорогу перед нами в туннель, образованный фарами.
Ты как-то сказал, что я уезжаю, потому что боюсь,
Я бросаю быстрый взгляд на его лицо, он смотрит на меня в изумлении.
— Я не то имел в виду, — говорит Найл. — Я имел в виду, что ты боишься признать, в чем истинная причина твоих странствий.
Я в упор смотрю на дорогу, в голове — пустота.
— Истинная причина?
— Такова твоя природа, — произносит Найл просто. — Если бы только ты избавилась от всего этого стыда, Фрэнни. Негоже стыдиться того, что ты есть на самом деле.
Слезы горячи. Они заливают глаза.
— И с тех пор ты никуда не уезжала, потому что я сказал: тем самым ты покажешь себя храброй?
Я ничего не говорю, слезы невозбранно струятся по щекам, подбородку, шее. Внезапно я чувствую, как устала отрицать очевидное.
— Милая, — произносит Найл; похоже, он плачет тоже. — Прости меня. Я тебя люблю вне зависимости от того, в какой точке мира ты находишься. Я хочу, чтобы ты была свободна быть тем, кто ты есть, находиться там, где захочешь. А не чувствовать себя прикованной ко мне.
Он — не Джон Торпи, который боится, что в жене будет больше дикости, чем в нем самом, который тиранит ее за это и живет в постоянных сожалениях. Нет, Найл совсем другой. Он тянется к моей руке, чтобы ее поцеловать, прижать к лицу, — он будто тем самым цепляется за саму жизнь или нечто еще более насущное, и он, мой муж, произносит, меняя тем самым мою жизнь:
— Между странствием и уходом есть разница. По сути, ты никогда еще от меня не уходила.
Порыв ветра заставляет меня расправить крылья, и я парю, невесомая, взмываю ввысь. Никого и никогда я не любила так сильно. И в тот же миг приходит страшное понимание. Он распахнул дверцу клетки, которую я сама же и заперла, и теперь я полечу — мне придется лететь. Я вижу все, что нам предстоит: как я вновь и вновь буду отправляться в странствия, из-за этого больше не захочу иметь детей, и что бы он ни говорил, какой бы душевной щедростью ни обладал, это каждый раз станет понемногу подтачивать нас обоих.
— Фрэнни, мне кажется, тебе нужно остановиться.
Низко над дорогой летит снежно-белая сова, проплывает перед лобовым стеклом и исчезает в ночной тьме, освещенное луной оперенье роскошно. Я слежу за ней, застыв от изумления. Совы ведь вымерли. И вот она. Может, это значит, что где-то скрываются и другие; может, в мире еще много того, что дышит. Разбитое сердце наполняется осознанием этого, улетает за нею вслед, ищет укрытия в ночи, а потом все пропадает во вспышке света, в оглушительном грохоте, и вместо всего этого я вижу себя — обнаженную, омерзительную, и на долю секунды мне хочется одного — уничтожить себя, поэтому я так и поступаю…