Мигранты

Филимонов Евгений

Оказывается, этих вымирающих животных завезли сюда из Полуденной Супы, где они еще изредка встречаются. Появление крыс у всех нас подняло дух, пошли разговоры о возрождении животного мира и о том, какие меры принимает Властитель в этом отношении. Возница божился, что видел однажды в этих местах ворону: "Вот так близко, не сойти с этого места!", - однако, мнится мне, это извечные сказки аборигенов, всего лишь.

Солнце поднялось повыше, зловоние и чад усилились. Мы, погруженные в дурман и грезы, еле крутили маховик. Возница, поощряя изредка кнутом нерадивых, включил первую передачу, ибо рытвины и тряска стали невыносимы - и тут, за очередным поворотом внезапно открылась прославленная панорама Срона - песчаная равнина, над которой высятся его знаменитые развалины и хрестоматийно известный самый длинный в мире

пляж - черный от мазута и глянцевый, словно рояль, а за ним слабо волновалась безбрежная бурая ширь... Океан! Мы снова остановились, потрясенные этим зрелищем, и вдруг, как по команде, принялись вертеть маховик с новой энергией - нам не терпелось поскорее попасть в столицу.

Срон, как знаешь ты, мой благородный друг, вот уже полстолетья слывет Меккой живописцев, ваятелей, поэтов, мыслителей. Мы мчались туда во весь дух по прекрасной бетонке, вдруг возникшей из-под отбросов; возбужденные предстоящими впечатлениями, мы весело переговаривались. Мой визави по рычагу, кавалер Ромаш, персона большой учености и отменных манер, любезно поведал мне о положении театра в этом благодатном краю. Оказывается, здесь уже давным-давно подвизается труппа под названием "Акме" - совершенно неуловимый театр. Они дают представление в мгновение ока и в мгновение ока исчезают; не успеют еще патрульные стражи оцепить здание, как разгримированные актеры уже сидят среди зрителей. Диктатор в затруднении его собственные театры, укомплектованные невольниками, пользуются гораздо меньшим успехом. Актеры, как известно, близки с нечистой силой, добавил кавалер, среди них не редкость оборотни, это облегчает им вживание в образ. Кавалер Ромаш показал мне талисман, который всегда берет с собой в путешествия, это маленький капроновый рычажок от какого-то старинного механизма. В знак ответной любезности я предъявил ему свою ладанку. За этими разумными и пристойными речами мы незаметно подкатили к околицам Срона.

В Срон, как известно тебе, мой друг, ведет пять дорог - подумать только!
– и не зря он зовется пятивратным. Мы подъехали к вратам N_3, где оборванный, зато отменно вежливый писец без особых проволочек нас зарегистрировал и тут же предупредил, какие районы города пользуются особо дурной славой. Вот это - столичный сервис, любезный Прокус! У нас в Цуцыке никому такое и в голову не придет, мы - культурная окраина; с болью в сердце я еще раз посетовал на свою родину.

И мы с благоговением вступили на улицы этой цитадели искусств, наук и добродетелей. Дражайший Прокус, развалины Срона...

ВОСКОВОЙ ДВОР

Этот двор, скорее анфилада дворов, начинается суровым оштукатуренным порталом, неотличимым особо от прочих заездов на улице Верхней (ныне Гвоздикова), и завершается в распаханном бульдозерами переулке, впадающем непосредственно в Горбатую, с ее всем известным мостом. Отсюда, с этого крутого места уже отчетливо видна медлительная речка внизу, забранная с одной стороны в гигантские плиты набережной, с другой - все еще в дикой поросли кленов и тополей. Двор сразу обнаруживает свою восковую сущность.

Когда-то, в пору очередной кампании по подъему села, у всех на слуху был такой агрономический термин - "молочно-восковая спелость", относился он к кукурузе, разумеется. Примерно такова полупрозрачная, молочно-восковая субстанция, из которой и состоит все вокруг - дома, деревья, люди, автомобили. Я достаточно свободно вижу сквозь стены обитателей домов - молочно-восковых персонажей, представленных большей частью в ключевые моменты жизни: невесты, с фотогеничной улыбкой под негнущейся ажурной вуалью, пенсионеры с костяшками домино в просвечивающих под солнцем восковых ладонях, покойников - ну, они-то уж подлинно восковые - на составленных вместе столах, под навощенными цветочными гроздьями...

В воротах среднего двора ключевая эффектная сцена образца 1946 года вооруженный паренек с подножки синего трофейного "опеля" выпускает стеариновую, безвредную на вид пулю в грудь своего приятеля, сидящего на закраине детской песочницы. Возле песочницы - другая композиция: куча-мала, составленная из малолетних босяков, многочисленная и сложно построенная. В гуще тел, если вглядеться, детский ботинок примерно 21-го размера, это все, что я могу различить у себя самого, заваленного ворохом шпаны. Есть еще два сюжета, посвященных мне - это композиция у приямка

подвального окна, где я, пойманный и плененный как чужак, испуганный и злой, окружен стеариновыми от вечернего освещения туземцами - наглыми, издевающимися, - и над всем этим вовсе уж неразличимая почти фигурка девочки под козырьком входа, вроде бы сочувственно на меня посматривающей. К последней композиции с моим участием, размещенной уже на Горбатой, нужно пройти через другой двор, где на искусно выщербленном постаменте крыльца фигурка моей юной жены в мини-платьице, с жемчужными висюльками на уровне груди. В окне кухни (рядом, бельэтаж) ее приветствует моя престарелая тетка, кремовой, дряблой рукой, со стынущей на лице морщинистой, гостеприимной гримаской. В глубине квартиры смутно различим открытый рояль с наспех вылепленным на клавишах черным котенком, большим любителем по ним бегать; а дальше, за спиной кресла угадывается молочно-восковая лысина дяди, погруженного в чтение. Этажом выше из балконной открытой двери фестонами обрывки песен Лещенко, развешанные гирляндами по всему двору, а на балконе он сам - полуфигура в цыганском жилете, прилизанный красавец-брюнет с гитарой, в простреленном жабо. Поодаль, на равных расстояниях друг от друга, находятся ипостаси всех (или почти всех), мужей моей кузины, самой же ее я почему-то не обнаруживаю. Муж N_1 голубоглазый студент-еврей с томиком Есенина под мышкой; когда я прохожу мимо, он приветливо смотрит сквозь меня... Муж N_2, летчик, алкоголик в кожанке, с подернутым водкой взором. И так далее... У генеральского дома отставной полковник с палочкой и лощеная, тщательно изваянная автомашина ясно вижу ее бампер, решетку, но никак не могу сообразить, что за машина. Бьюик? ЗИМ?

Сразу за этим домом - также проницаемым для зрения, населенным стоячими персонажами и трупами - высятся великолепные дубы с черными сказочными стволами, с кривыми ветвями, на вид прямо-таки чугунными, но, опять же, если вникнуть в толщу ствола, можно легко различить тонкий стебелек трехсотлетней давности. И вот, в конце излучины шикарного некогда въезда, уже на Горбатой, патетическая сцена - моя мать в женской униформе Соединенного Королевства (благотворительная посылка) и малец в широких коротких штанах, она с яростью, он с азартом - кричат что-то немо разверстыми ртами в широкий провал улицы, собственно, уже в речную долину, где, сколько я ни напрягаю глаза, уже ничего не различить.

Этот паноптикум озаряет металлическим свечением четверка расположенных в зените мужских, как бы налезающих друг на друга профилей, которым анонимный ваятель придал черты неотразимой добродетели. Все они, от пары впередсмотрящих бородатых патриархов, от головастого лысого трибуна до усатого озабоченного осетина, выглядят на диво надежно и положительно, зато Хрущев, с широкой и мягкой, словно ягодицы, физиономией, представлен неуважительно - его лик выпирает, подобно тесту, из округлого экрана допотопного черно-белого телевизора с ножками на колесиках. В отличие от прочих, недвижных персонажей, телевизор довольно резво разъезжает по цепочке дворов, ловко виляя меж восковых групп.

Само собой, здесь много лиц, каких я даже не берусь угадать, есть и такие, что знакомы смутно; некоторые, вроде бы, знают меня куда лучше, чем я их, обращенная ко мне приветливость озадачивает и вызывает неловкое чувство. Хотелось бы узнать, кто эта девочка в матроске, с ранцем за спиной, или же этот, с волчьим лицом, чахоточный в берете - но внимание опять отвлечено, отторжено на какую-то внезапно обнаруженную невидаль гигантских размеров самолет прямо над глухой стеной соседнего корпуса, или явлением лошади - подумать только, лошади!
– в наборной сбруе, отчетливой масти, но опять же, почему в этом заповедном дворе каурый битюг?

К тому же вощаному подворью относится и вовсе материальный, топографически весьма отдаленный и не особенно, казалось бы, вяжущийся со всей этой тающей конструкцией - барочный шпиль. Удивительно появление этого шпиля в моем городе бедной архитектуры - он будто вырастает на углу, на выступе обычного жилого дома постройки годов 30-40-х, не столь утробно-утилитарной, как дома нашего времени, он больше всего напоминает старомодное, потертое, но все еще пристойное пальто - и вот на нем-то этот совсем неуместный шпиль, такой себе шестигранный гвоздь абсурда, нацеленный в пустоту. Я не нахожу ему объяснения и потому правомочно смещаю его сюда. Здесь все такое.