Михаил Федорович
Шрифт:
Впереди, против избы, стоял мрачный сарай с широкою, как ворота, дверью. Это и был застенок. На земле пред дверью стояла окровавленная плаха, валялись колодки и обрывки ржавых цепей.
Сипунов открыл дверь; та заскрипела на петлях, и они очутились в страшном помещении. Полутемный сарай с поперечными балками вместо настланного потолка и с земляным полом как бы делился на две части. Налево стоял длинный стол с письменными принадлежностями. Позади него тянулась скамья, по бокам стояли табуретки; недалеко от стола стоял аналой с крестом на
Двое заплечных мастеров (палачей) встретили пришедших низкими поклонами.
— Приведите-ка, молодцы, скоморохов, которых вчера забрали. Сыск малый сделаем, — распорядился Сипунов и стал залезать на скамью позади стола. — Садись, боярин, пока что, — пригласил он Терехова.
Последний с трудом уселся на конец скамьи.
Дьяк, покашливая, сел на табурет у края стола, приготовил бумагу и очинил перо.
В это время до них донеслось бряцание цепей, заскрипела дверь, и в сарай друг за другом вошли со скованными руками три скомороха. Они вошли, упали на колени и в голос завыли:
— Смилуйтесь, боляре! Во имя Христа, ни в чем не повинны. Ни татьбою, ни убивством не занимались. Отпустите, Бога ради, животишки наши бедны и наги; с того, что дадут нам люди добрые, мы только и живы!
— Ну, вы! — закричал на них дьяк. — Волчья сыть, молчать! Правьте лучше ответы боярину! — и при этом хитро подмигнул ближайшему к нему скомороху.
Тот, маленький, подслеповатый, словно сразу понял знак дьяка и смиренно замолчал.
— Сказывайте имена ваши, — сказал Сипунов, — пиши, Егорий Егорьевич, если взялся за дело!
— Ну, вы! — окрикнул дьяк и ткнул пальцем на первого -Тебя как?
— Иван, а прозвищем Наливайко!
— А тебя?
Красивый, лет девятнадцати, парень, тряхнув головой, бойко ответил:
— Антоша Звонкие Гусли. Гусляр.
— Тебя?
Третий парень, лет тридцати, стукнул в землю лбом и жалобно сказал:
— Емелька Беспутный!
— Чем занимаетесь и откуда пришли? — спросил Сипунов
— Чем занимаетесь и откуда пришли? — повторил дьяк вопрос и при этом снова подмигнул.
Иван Наливайко ответил за всех:
— Скоморошьим делом, милостивец, скоморошьим да песенным. А пришли прямо из-под Тулы, на Москву идем, милостивец!
Дьяк довольно крякнул, и по его губам скользнула усмешка.
Сипунов взглянул на Терехова, а тот лишь печально вздохнул и потряс бородою:
— Чего ж их и спрашивать? Вестимо ничего и не ведают! — тихо сказал он.
— Оставить сыск? — спросил Сипунов. Терехов кивнул.
Добродушный Сипунов словно ожил, ему было тяжело пытать людей, и он, приняв грозный вид, сказал:
— Ну на этот раз идите на все четыре стороны! Молодцы, сбейте клепы! А наперед
Скоморохи раз по десять ударили лбом в землю и вскочили на ноги. Молодцы стали сбивать наручни. Сипунов и Терехов вышли.
— Слышь, — обратился последний к дьяку, — не откажись сегодня ко мне зайти. Хочу другу цидулу отписать, а от этого дела отвык за время. Попишка-то мой старый, еле видит.
— Рад, боярин, за тебя живот положить, — кланяясь ответил дьяк и веселый пошел к воеводе, торопясь успокоить его.
Угрюмый вернулся домой Терехов и тотчас позвал к себе жену. Та сошла к нему встревоженная.
— Или что стряслося, Петр Васильевич, батюшка? — спросила она, едва переводя дух. — И ушел ты сегодня не вовремя, а теперь меня позвал?
— Садись, жена, — ответил боярин, — действительно стряслось. Помнишь, мы за княжьего сынка свою Олюшку прочили? По рукам ударили?
— Помню, батюшка! Как не помнить! Еще на Москве то было! А что? Или поссорились вы?
— Пустяки говоришь! Дружбы нашей мечом не рассечь! А дело в том, что княжьего сына скоморохи с вотчины скрали!
— Ахти мне!
– воскликнула боярыня и даже побледнела в лице. — Петр Васильевич, что ж теперь нам-то делать?
Терехов нахмурился.
— Что делать, про то я знаю. А сказал я тебе на тот случай, чтобы про эту помолвку с бабами меньше языком трепала. А теперь иди!
Не успела выйти боярыня, как в горницу спешно вошел Андреев. Едва поздоровавшись с Тереховым, он сказал:
— Зачем ты скоморохов отпустил?
_ Да ведь они из-под Тулы.
— Брешут!… Сейчас доподлинно узнал, что из Москвы. Разговор такой слыхал, что дьяк Егор Егорович их вызволил, а для чего -не пойму! Ну, да вот еще что: кажись, и княжий сын объявился.
— Шутишь?
– откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
— Что за шутки! Ты слушай. Немец-то мой, которого из Москвы для стрельцов прислали, мне диковинное поведал. Сегодня это поучил он нас-то всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что -на дворе-то клеть есть, там он и живет…
— Ну!
— Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит… Есть на Москве корчма -ее какой-то Федька Беспалый держит…
— Федька Беспалый?
– перебил Терехов, — да ведь это — дворовый покойного князя Огренева. Вор окаянный! Савелий сказывал…
— Да постой, дай кончу!
– остановил его Андреев. — Так, слышь, к этому Федьке скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то этот ребят для нищих держал.
— Ну?
— Ну, немец-то скрал его да к другим немцам свел. Мальчик теперь у них там, на Кукуе.
— Обасурманили мальчика?
— Зачем? Я к тому, что, может, это — княжий сын и есть!
— И то! Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, и пошлем к князю нарочного.