Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
– Не читателя, – смеюсь я, – а классных дам. Они предпочитают видеть не жизнь в литературе, а рай.
Но Шолохов задумчив.
– Джинн, похоже, выпущен из бутылки, – замечает он негромко. – И серьезным писателям придется немало поработать, чтобы посадить джинна на место. Всякий уважающий себя литератор обязан думать не о сиюминутном личном успехе, а о большой родной литературе. Об этом грех забывать нашему брату.
– А не влияет ли на падение литературных нравов, качество произведений обстановка в
– Еще как влияет, Коля. Сталина можно и так, и этак теперь судить, но он все-таки разрешил мне напечатать «Тихий Дон» и «Поднятую целину» так, как я хотел. А вот Брежнев… Я, разумеется, нисколько не оправдываю противозаконных действий Сталина, за это ему нет прощения. Но ведь и Хрущев, осуждая культ Сталина, ввел собственный культ. По его пути, кажется, начинает возвеличивать собственную персону и Брежнев.
Поскольку Саша «принят» в наш разговор, он тут же этим пользуется:
– Дядя Миша, а вот вы встречали такого человека в жизни, как дед Щукарь?
– Были такие чудаки на свете, Саша, были! – Шолохов улыбается.
– А случай с Прохором Зыковым и его товарищами, выпившими вместо спиртного жидкость от вшей?
– И такой случай был! – опять смеется Шолохов.
Спрашиваю у него, как там живут-могут донцы Калинин и Закруткин? Ведь Анатолий Калинин первым познакомил нас через «Известия» с отрывками из романа «Они сражались за родину». Не показалось ли ему немного странным, что очерк о Шолохове Калинин начал и закончил рассуждениями о фронтовой машинистке, ставшей его женой?
– Калинин – редкий гость у меня, – говорит Михаил Александрович. – Но парень он славный… Начало и конец очерка действительно несколько выбиваются из ритма. Я знаю его жену – милая женщина. Вот случай, судьба! Они действительно познакомились в армейской газете и поженились. Ты с ним знаком?
Я сказал, что знакомство у меня «шапочное»: однажды представили ему в издательстве «Молодая гвардия», где выходила моя первая книга, потом обменялись словами о житье-бытье на VI Всесоюзном съезде писателей. Мне кажется, если ваять облик донского казака, то натурой мог послужить Анатолий Вениаминович: чубатая голова, орлиный профиль.
Сейчас Виталий Александрович Закруткин носил современные костюмы, не гнушался галстука, а в пору первой нашей встречи он еще «чудил», ничего, кроме солдатской гимнастерки, не признавал. Клялся, что не снимет ее до тех пор, пока на земле будут войны.
Увлекшись, Михаил Александрович начинает вспоминать всякие курьезные случаи, приключившиеся с его более молодыми друзьями. Рассказывает с теплотой, посмеиваясь. Сам прекрасный мастер беседы, пальму первенства он уступает В.А. Закруткину:
– Закруткин великолепный рассказчик! Я бывал в его станице Кочетовской. У них там хорошие виноградники, но кочетовцы
Помолчав, Шолохов спрашивает вдруг:
– Ты, Коля, читал в «Огоньке» статью Виктора Петелина? Нет? Интересная статья. Не потому, что там обо мне упоминается, а вообще в ней много здравого о литературном процессе, о литературной критике. Он там пишет о моей новой манере писать прозрачным, ясным стилем. Это страшная штука – писать просто, без нарочитых красивостей. Это только кажется, что так писать – легко…
Шолохов поднимается, идет в палатку и возвращается с «Огоньком».
– Прочти, если есть настроение…
Я прочитал. Статья действительно показалась мне толковой, и я говорю, что если б все критики так обстоятельно и серьезно относились к положительным и отрицательным явлениям литературы, то и серятины в ней было бы много меньше…
– Согласен, – кивает Шолохов. – Но перелом, думаю, будет…
Сейчас, через много лет, приходится констатировать: не случилось
перелома, развалилась держава, рухнули нравственные барьеры, массовая книга стала пособием по разврату и жестокости. И конца этому не видно… Слава Богу, хоть юбилей Пушкина прошел, юбилей Шолохова грядет, может быть, они всколыхнут души, приподнимут дух…
У стола мы остались на некоторое время вдвоем, и тут Михаил Александрович с какой-то большой, я бы сказал, душевной деликатностью завел речь о моем творчестве, поинтересовался, как мне работается над новой большой вещью, когда думаю ее закончить. Я рассказал, с оптимизмом заверил, что роман будет закончен года через два-три. Шолохов недоверчиво посмотрел на меня своими светлыми пристальными глазами, качнул головой:
– Ой ли?
– Я помню ваши письма, Михаил Александрович, помню критику некоторых моих книг. Помню также ваше выступление на XX съезде КПСС, ваши слова: «Скоро робят – слепых родят».
Почти через шесть лет, в феврале 1975 года, я разговаривал с Михаилом Александровичем по телефону. Слышимость была отличная, казалось, не из далекой Вешенской звучал голос писателя, а откуда-то рядом. Он, зная, что я не «уложился» в обещанные сроки, роман все еще не закончил, спросил, как идут дела. Я сказал, что продолжаю работать над книгой.
– Так и будешь работать!
Мне показалось, что он произнес эти слова с легкой усмешкой, и они меня как-то кольнули.
– Почему? – спрашиваю.