Михаил Строгов

Верн Жюль Габриэль

Вот в этом-то Томске эмир и собирался встретить победоносные войска. В честь их предполагалось устроить праздник с пением, танцами и всевозможными представлениями, заканчивающимися какой-нибудь шумной оргией.

Для этой церемонии была выбрана широкая площадь на одном из соседних холмов, на берегу реки Томи. Отсюда открывался чудесный вид. Весь горизонт с длинной перспективой элегантных домов и церквей с блестящими куполами, с многочисленными речными излучинами, с садами, тонувшими в теплом тумане, был окружен чудной темно-зеленой рамкой роскошных сосен и величественных кедров. Налево от площади, по широким уступам холма была воздвигнута сверкающая яркими красками декорация, изображавшая роскошный дворец затейливой архитектуры.

Ровно в четыре часа пополудни затрубили в трубы, забили в тамтам, началась пальба из пушек и на площадь выехал Феофар-Хан. Под ним был его любимый конь с брильянтовым султаном на голове.

Эмир остался в своем походном мундире. По бокам его шли хан кокандский и хан кундузский, сзади сановники и блестящая свита. В ту же минуту на террасе показалась и главная жена Феофара, царица, если только это название может быть дано султаншам Бухары. Но царица или раба, эта женщина, родом персиянка, была обворожительно хороша собой. Вопреки магометанскому обычаю и, разумеется, по желанию эмира, лицо ее было открыто. Ее волосы, заплетенные в четыре косы, как змеи вились по ослепительной белизны плечам, едва прикрытым шелковым, затканным золотым газом. На ней была сборчатая рубашечка «Pirahn» с грациозным вырезом вокруг шеи, перехваченная на талии золотым поясом, шелковая юбочка с широкими голубыми и синими полосами, из-под которой ниспадал «зирджаме» из шелкового газа и маленькая шапочка, вся разукрашенная драгоценными каменьями с прикрепленной сзади шелковой, затканной золотыми блестками вуалью. От головы до ног, обутых в персидские туфельки, на ней было такое изобилие украшений, золотых томанов, [1] нанизанных на серебряные нити турецких четок «firouzehs», добытых в знаменитых рудниках Эльбруса, ожерелий, из сердоликов, агатов, изумрудов, опалов и сапфиров, что ее юбочка и корсаж казались сотканными из драгоценных камней. Что же касается до брильянтов, сверкающих на ее груди, руках, поясе и на туфельках, то, наверное, стоимость их превышала не один миллион.

1

Персидская монета в двенадцать рублей.

Эмир, ханы и вся татарская знать, составляющая их кортеж, спешились с лошадей и разместились в великолепной палатке, раскинутой посредине нижней террасы. Перед палаткою, по обыкновению, на священном столе возлежал Коран.

Адъютант Феофара не заставил себя долго ждать, не прошло и пяти минут, как новые трубные звуки возвестили о его приезде. Иван Огарев или Клейменый, как его уже называли теперь, одетый на этот раз в турецкую форму, подъехал верхом к ханской палатке. За ним следовала часть войска из забедьерского лагеря. Солдаты выстроились по обеим сторонам площадки, оставив посредине небольшое пространство, предназначенное для представлений. Широкий кровавый рубец, рассекавший вкось все лицо негодяя, так и бросался всем в глаза. Иван Огарев представил эмиру старших офицеров, и Феофар-Хан, не выходя из границ своей неприступности, составлявшей основу его величия, принял их настолько ласково, что они остались вполне довольны его приемом. Так, по крайней мере, передавали впоследствии Гарри Блэнт и Альсид Жоливе, эти два неразлучника, соединившиеся теперь для охоты за новостями. Покинув Забедьеро, они поспешили явиться в Томск. Они твердо решили оставить татар, догнать как можно скорее какой-нибудь русский отряд и, если это возможно, идти вместе с ним в Иркутск.

Все происшедшее на их глазах — это вторжение неприятеля, эти грабежи, эти пожары, эти убийства, — все возмущало их до глубины души, и они всеми силами стремились поскорее попасть в ряды сибирского войска. Тем не менее Альсид Жоливе убедил своего спутника, что он не может покинуть Томск, не описав предварительно этот триумфальный въезд татарских войск — хотя бы только для любопытства своей кузины, — и Гарри Блэнт согласился остаться еще на несколько часов, с тем, однако, чтобы в тот же вечер ехать дальше в Иркутск. Имея хороших лошадей, они надеялись приехать туда раньше эмира. Итак, Альсид Жоливе и Гарри Блэнт вмешались в толпу и смотрели, стараясь не пропустить ни одной подробности этого празднества, долженствовавшего дать им такой богатый материал для их хроники. Они любовались величием Феофар-Хана, красотой его жен, его офицерами, его гвардией и всей этой восточной помпой, о которой европейские празднества не могут дать никакого понятия. Но когда перед эмиром явился Иван Огарев, иностранцы отвернулись от него с презрением и с большим нетерпением стали ждать начала празднества.

— Видите ли, дорогой Блэнт, — сказал Альсид Жоливе, — мы пришли слишком рано, как добрые буржуа, не желающие пропустить ни минутки за свои денежки. Все это только начало, так сказать, поднятие только занавеса. Было бы гораздо интереснее явиться прямо на балет.

— Какой балет? — спросил Блэнт.

— Балет самый настоящий, черт возьми! Но мне кажется, занавес уже поднялся.

Жоливе говорил так, как

будто на самом деле сидел в театре. Вынув из футляра бинокль, он уже приготовился смотреть с видом человека, близко знакомого с «первыми артистами из труппы Феофара». Но представлению должна была предшествовать еще одна тяжелая церемония. Действительно, торжество победителей было бы неполно без публичного унижения покоренных. Вот почему солдаты кнутами выгнали на площадь несколько сотен своих пленников. Прежде чем быть брошенными в городские тюрьмы, они должны были пройти вереницей мимо Феофар-Хана и его свиты. Среди пленников, в первом ряду, стоял Михаил Строгов. По приказанию Ивана Огарева к нему был приставлен особый конвой. Его мать и Надя были там же. Старая сибирячка, всегда такая энергичная, когда дело касалось только ее одной, на этот раз была очень бледна. Она ждала ужасной сцены и готовилась к ней. Не без причины повели сына ее к эмиру. Она дрожала за него. Иван Огарев не простит публично нанесенного ему оскорбления, и месть его будет жестока. Ее сыну, без сомнения, грозила какая-нибудь зверская казнь, столь обычная у варваров Средней Азии. Если Огарев не допустил солдат убить его при Забедьеро, то это потому, что он приберегал его для суда самого эмира.

Со времени этой злосчастной сцены мать и сын не могли перекинуться ни одним словом. Их тотчас же безжалостно разлучили. А Марфе Строговой так хотелось попросить прощения у своего сына! Она обвиняла себя, что не сумела победить своего материнского чувства, и мучилась, что причинила сыну своему невольно такое непоправимое зло. Ведь если бы она сумела сдержать себя в Омске, Михаил был бы неузнан, и тогда скольких несчастий они могли бы избежать? А Михаил, в свою очередь, тоже думал, что если мать его тут, если Иван Огарев опять свел их вместе, то, наверное, и ей, и ему угрожала теперь какая-нибудь страшная смерть. Что же касается Нади, то бедняжка с мучительной тоской спрашивала себя, как и чем помочь матери и сыну. Она смутно чувствовала, что прежде всего надо избегать обращать на себя внимание, что надо стушеваться, сделаться совсем маленькой. Быть может, этим способом ей и удастся разбить оковы, смиряющие льва! Во всяком случае, если бы и представилась какая-нибудь возможность действовать, она стала бы действовать даже тогда, если бы для спасения сына Марфы Строговой приходилось пожертвовать собственной жизнью. Тем временем большая часть пленных уже прошла мимо эмира. Проходя, каждый из них должен был простереться перед ним по земле, лицом в пыль, в знак покорности. Это было уже рабство, начинающееся с унижения! Когда несчастные не слишком поспешно падали перед своим повелителем ниц, суровая рука стражников грубо швыряла их на землю. Альсид Жоливе и Гарри Блэнт, глядя на это отвратительное зрелище, оскорблялись и возмущались в душе.

— Нет, это слишком низко! Едем! — сказал Жоливе.

— Подождите, — отвечал Блэнт. — Надо все видеть!

— Все видеть!.. Ах! — воскликнул француз и схватил за руку соседа.

— Что с вами? — спросил тот.

— Смотрите, Блэнт! Это она!

— Кто она?

— Сестра, помните того, который с нами вместе ехал! Одна и в плену! Надо спасти ее!

— Будьте благоразумны, — холодно отвечал ему Гарри. — Наше заступничество за эту молодую девушку может послужить ей только во вред, а не в пользу.

Альсид Жоливе, готовый было броситься на помощь, остановился, и Надя, почти совсем закрытая своими роскошными, распущенными волосами, в свою очередь, простерлась перед эмиром на земле, не обратив на себя его внимания.

После Нади показалась Марфа Строгова, и так как она не сразу бросилась в пыль, то солдаты грубо толкнули ее. Она упала. Сын, сделав отчаянное усилие, рванулся к ней. Солдаты с трудом удержали его. Но старая Марфа поднялась, и ее уже собирались оттащить в сторону, когда послышался голос Огарева:

— Пускай эта женщина остается здесь!

Надя затерялась в толпе пленных. Взгляд Ивана Огарева проскользнул мимо нее. Тогда к эмиру подвели Михаила Строгова. Он стоял не опуская глаз.

— Падай ниц! — крикнул ему Иван Огарев.

— Нет, — отвечал Строгов.

Двое солдат силой хотели заставить его согнуться, но вместо того, отброшенные сильной рукой молодого человека, сами упали на землю. Огарев подошел к Михаилу.

— Ты умрешь! — сказал он.

— Я умру, — гордо отвечал Строгов, — но смерть моя не сотрет позорного клейма с твоей рожи, негодяй!

Огарев побледнел как полотно.

— Кто этот пленник? — спросил эмир голосом, в котором слышалось тем более угрозы, чем спокойнее звучал он.

— Русский шпион, — отвечал Иван Огарев.

Выдавая его за шпиона, он знал, что приговор эмира над ним будет ужасен.

Строгов невольно подался в сторону своего обвинителя, но солдаты удержали его.

Тогда по знаку эмира вся толпа пала ниц. Он указал рукою на Коран. Ему подали его. Он раскрыл священную книгу и, не глядя на текст, наугад ткнул пальцем в одну из страниц.