Михаил Тверской: Крыло голубиное
Шрифт:
Как начинался год тревогой и одним именем, так тем же именем и тревогой он и заканчивался.
В двадцать восьмую неделю по Пятидесятнице, в день святых мучеников Парамона и Филумена со стороны Торжка в Тверь прибежали возки князя Дмитрия Александровича.
Не вынес великий князь последнего изгнания, не вынес того, что в родном Переяславле, на исконной отцовской земле, волей безумного брата поселился преступный и развратный Федька Черный, отторгнутый отовсюду. Не мог Дмитрий стерпеть и того, что родного, единственного сына оставлял без удела. Знал, что кроткий, боязливый Иван уже не добудет себе стола.
С тем и
Так выходило, что он, и самой жизни не щадивший ради отечества, теперь, на старости лет, вдруг не только сам оставался без куска хлеба и крова над головой, но даже и сына лишал того, что причиталось ему по праву. Разве мог он безропотно с тем смириться?
Дмитрий Александрович знал (имел оттуда верные сведения), что переяславцы в случае его возвращения встанут на Федьку Черного, успевшего вызвать к себе общую ненависть необузданной похотью, от которой могли пострадать жена и дочь всякого горожанина. Федор Ростиславич правил городом с торопливой старческой жадностью, не как князь, а как чужой победитель.
Знал Дмитрий Александрович и про то, что Михаил на Твери до сих пор не поклонился Андрею и даже держит у себя заложниками новгородских купцов, которых велел схватить, как только узнал о том, что Новгород сам позвал Андрея на княжение.
Однако вовсе не надежды на помощь тверского князя против брата погнали Дмитрия Александровича от хлебосольного стола зятя, но невозможность примириться с несправедливостью и обидой.
Знал Дмитрий Александрович и о том, что жить ему осталось недолго. Тем более надо было успеть вернуть для себя достоинство, а для сына отчий удел, пусть даже это и стоило бы ему жизни. Еще горше чужого хлеба была для него печаль о том, что коли умрет во Пскове, то и лежать он будет не в той земле, ради которой жил.
Как ни маял, ни изводил себя князь в покаянных молитвах, не знал он, не находил за собой того зла, за которое Бог его так сурово наказывал. Но, не сомневаясь в Его справедливости и милосердии, просил Спасителя лишь об одном: чтобы дал умереть в чести и на своей земле.
С тем из Пскова и вышел.
Однако уже на пути его ожидал удар. Настигло его вечное несчастье княжеской жизни — измена. Лишь только княжеский поезд тронулся из Пскова, кто-то донес о том брату в Новгород. Князь Андрей с новгородской дружиной бросился вдогон Дмитрию.
Нагнал он его возле Торжка. Силы были неравными. Хотя Дмитриевы переяславцы рубились отчаянно, единственное, что смогли они сделать, — дать уйти от погони князю.
Андрей, говорят, чуть не плакал от злости и смертно, похабно ругался, когда среди порубленных тел не нашел тела брата. И даже обоз со всей казной великого князя, который он захватил, его не утешил. Но преследовать Дмитрия в Тверской земле Андрей не решился. Да и переяславцы слишком много времени отняли у него.
Михаил не видал великого князя с тех самых пор, как встречались они в доме кашинского боярина, то есть более шести лет.
Перемены, произошедшие в Дмитрии Александровиче, были столь разительны, что первое мгновение Михаил-опешил и лишь молча вглядывался в измученное, сожженное то ли какой-то болезнью, то ли душевными муками лицо князя. Редкая борода еще поредела и стала совсем седой, однако цвет седины был не бел, а изжелта-грязен; цыплячья кадыкастая шея неловко, как-то по-детски, вылезала
55
Ферязь — длинная верхняя одежда.
Дмитрий Александрович тоже долго вглядывался в Михаила, будто не узнавал. Потом вдруг скривился лицом, губы его задрожали, и неожиданно для всех, кто стоял рядом (а рядом стояли двое ближних его да несколько тверских бояр), он повалился Михаилу Ярославичу в ноги.
— Защиты прошу у тебя от брата!..
Многое видел уже Михаил, не все, но кое-что ведал в чужой душе, однако вид великого князя, лежащего у него в ногах, оказался столь внезапен, что он не сразу сообразил кинуться его поднимать.
Другие, ненароком став свидетелями чужого нестерпимого унижения, и вовсе окаменели.
— Пусть пес вернет отчину… пусть… не мне, так Ивану, пусть отдаст отчину… Не выдай, брат, Михаил Ярославич! Бог тебе попомнит за то…
— Встань, Дмитрий Александрович, да вставай же, негоже!
Но Дмитрий Александрович словно совсем потерял себя, он причитал как юродивый на церковной паперти. Бесслезные рыдания били его, и зубы стучали о зубы, будто в ознобе.
— Да столец пусть вернет! Столец отцов, слышишь? Столец в обозе пропал! Не его это, слышишь, мой столец! Вор он, пес! Украл мой столец!
— Что это ты, Дмитрий Александрович? — раздался вдруг властный, спокойный голос княгини Ксении Юрьевны, неслышно вошедшей в Князеву гридницу со своей половины. — Никак, обессилел? Ну, здравствуй, что ли…
Дмитрий Александрович замолчал, отстранил руку Михаила, тяжело поднялся с колен и медленно повернулся к княгине:
— Ксения?.. Ксения Юрьевна… Вот у сына твоего защиты от брата пришел просить…
На следующий день в Торжок выехало тверское посольство. Примирить братьев вызвался сам владыка епископ Симон, с ним поехал искусный в посольских хитростях боярин Святослав Яловега да другие еще бояре, более для важности и числа. Кроме того, для соблюдения душевного покоя Дмитрия Александровича Михаил отрядил с посольством Тверитина с тремя сотнями верховых. Сам же остался в Твери. Во-первых, не мог он видеть мерзкой рожи Андрея, а потому его участие в посольстве только навредило бы примирению. А во-вторых, на случай несговорчивости Андрея Александровича он начал готовить войско идти к Переяславлю на Федора Черного.
Посольство вышло трудным, долгим, однако удачным. Нравоучительная настойчивость владыки Симона, увертливость боярина Святослава, а также и угроза от тверского князя в конце концов сделали свое дело.
Как поначалу ни измывался Андрей Александрович над братом, как ни кичился перед ним, все же и он был сломлен. И как это ни покажется странным, именно самим видом раздавленного им врага. К его досаде, этот сломленный вид радости отчего-то ему не доставил. Будто всю жизнь боролся с одним, а победил другого…