Михаил Ульянов
Шрифт:
Но сделал он себя, конечно, сам, как говорят англичане.
Ульянов вёл в отрочестве дневник.
«А всё-таки ты, Мишка, мало знаешь, ох как мало. Нужно больше заниматься собой, а иначе будет трудно».
«Последние месяцы в душе копошится какой-то червяк, нет веры в себя».
«Неудовлетворён собой от волос до пяток».
«Вот речь тебе, Миша, нужно развивать, и очень тщательно. А то она у тебя сухая, неяркая, и много неправильностей в произношении».
«Вчера вечером М. М. Иловайский сказал: „Искусство — самая жестокая вещь“. Да, он прав, и я с ним вполне согласен. Сколько нужно знать, и иметь, и уметь, чтобы стать хорошим актёром… Недоволен собой страшным образом. Работай, Миша, сколько
«Готовлюсь к экзаменам. Нахожусь в таких сомнениях — как я читаю. Вдруг хуже всех?!»
А вот из дневника 37-летнего Ульянова, времён «Председателя», впоследствии получившего главную в стране Ленинскую премию.
«Приступил к работе. Роль Трубникова — секрет за семью замками. Темперамент, необычный взгляд на жизнь, оптимизм, настырность, жизненная воля, неожиданность, нахрап, несгибаемость характера — всё надо искать. Всё для меня задачи».
«Снимают общие планы. Образ Егора туманный, зыбкий. Вроде и чувствуется и тут же уплывает.
Сейчас ищем внешний вид. Волосы вытравливаем до седины. А получится ли седина, чёрт её знает. Мешает своё лицо. Это не Трубников. Сегодня на базаре вроде нашёл „Трубникова“, но глаза потухшие. Кстати, ища в толпе его глаза, я столкнулся с тем, что почти нет глаз острых, цепких, въедливых. Трубников народен в самом прекрасном смысле этого слова. Одежда, лицо и манеры нужны такие, чтобы совершенно не чувствовалось актёра».
«Сегодня мой первый съёмочный день. Меня давит роль. Всё кажется, что её надо играть особенно. Образ выписан Нагибиным великолепно. Это причудливый характер. Значит, надо играть характерно. Начинаю играть характерность, идёт игра в самом дурном смысле. Сняли две сцены. Иногда вроде цепляюсь за ощущение образа, а потом опять туман. Конечно, это должен быть образ со вторым планом, чтобы читалось больше и шире, чем говорится в тексте».
«Сегодня снимали сцену с Валежиным. Сняли первую часть. А после съёмки смотрели материал — сцену с Семёном, когда он выгоняет Егора из дома. Впечатление очень плохое. Снято всё мелко, серо и невыразительно. Надо добиваться, чтобы пересняли, иначе тема — вражда братьев — пропадает в картине. И вообще, просмотрев сегодняшний материал и поговорив с Лапиковым, я ещё раз убедился, что надо бояться поверхностности и приблизительности игры и решения сцен. Я не доигрываю до глубины Егора… А ведь этой ролью, этой картиной можно копнуть такие пласты, что дух захватить должно. А мы, по-моему, не пашем, а ковыряем».
«…Лоб, лоб, лоб — и вся система нашей работы. Как много возможностей упускаем, многих граней не касаемся, обедняем образ. Не хватает таланта всё сделать. От сих до сих работаем…»
«Меня охватывает отчаяние. Я недотягиваю роль, а что делать — не знаю… Приниженный, заземлённый, скучный реализм, правдивость, которая уже надоела. Нужны обобщения, нужна страсть, нужен темперамент, нужна философия. А идёт только правдочка…»
«Сегодня смотрел материал павильонов, снимавшихся в Риге. Впечатление удручающее. Ничего от образа, каким я его себе представлял, нет… Глаза тусклые, невыразительные, всё время с грустью. Недобираю я роль Егора Трубникова по его существу. Я просто Ульянов с белой головой».
«Совсем заиграл роль. Ничего не могу придумать нового. Если в картине не будет юмора, то картина пропала. Невозможно выдержать три часа на экране одну муку и трагедию…»
«…Когда озвучил весь материал, понял, что чуда не произошло. Я не поднялся выше крепкого среднего уровня…»
Глава двенадцатая
Рано утром проснулся от шороха волн, крика чаек и приглушённо-ватных звуков просыпающегося города. В иллюминатор вместе с лёгкой прохладой тянуло ароматом пиний, свежей рыбы, водорослей, пеньки, тёплой отработанной солярки… Я лежал с закрытыми глазами. Сквозь веки угадывались солнечные
А уж коли забежал вперёд, скажу, что я тогда там, рано утром в стамбульском порту, не понимал: это было и первым настоящим искушением. И надо было, надо было вспомнить: «Отойди от меня, сатана!» Но не вспомнил. Не подумал. Казалось, так и будет и ещё не раз проснусь я под скрип мачт, крик чаек, шорох волн… Ведь не может же всё это взять и уйти в никуда…
Чехов говорил: вот жив Толстой — мы все как за каменной стеной, умрёт — стена разрушится. Ульянов ещё был жив и здоров, а моя стена разрушилась. В неге, под сенью струй, в прекраснодушной душевной и духовной полудрёме, я оказался не готов к 1990-м (их «свинцовым мерзостям», вынужденному исходу народа из одной страны в другую)…
Экскурсия началась с Атмейдана — когда-то всемирно известного ипподрома Византии. Представить, что здесь творилось полторы тысячи лет назад, трудно, глядя на пыльный асфальт, клумбы с цветами, памятники, стоящие в глубоких ямах, обнесённых решётками…
— …Ипподром мог вместить сто тысяч человек, — говорил экскурсовод. — Вот там, со стороны Святой Софии, размещались императорская трибуна и ложи для сановников и сенаторов. Здесь стояло множество замечательных скульптур: колоссальный Геракл работы Лисиппа, Адам и Ева, умирающий бык, статуи императоров… А теперь, пожалуйста, к Святой Софии.
«Айя-София, честно признаюсь, душу мою не тронула и не потрясла, — записал я тогда, — хотя размеры, инженерная мысль впечатляют. Воздвигнут храм в честь победы Велизария, уничтожившего сорок тысяч восставших против императора Юстиниана жителей города…27 декабря 537 года Айя-София была торжественно освящена. „Слава Всевышнему, который счёл меня достойным выполнить столь великое дело! — воскликнул Юстиниан, войдя в храм. — О Соломон, я победил тебя!“ София превосходила храм Соломона в Иерусалиме, долгое время она считалась крупнейшим и богатейшим собором в христианском мире. Построенная на крови, множество раз Айя-София кровью омывалась. Справа от амвона на мраморной плите я видел отпечаток человеческой руки — руки султана Мехмета II, въехавшего сюда в день взятия Константинополя на лошади по трупам христиан. От пола до отпечатка больше пяти метров. Когда-то стены были покрыты великолепной мозаикой, картинами, но турки, переделывая собор в мечеть, замазали произведения византийских художников слоем извести. „Не знаю путешественника, — писал Бунин, — не укорившего турок за то, что они оголили храм, лишили его изваяний, картин, мозаик“».
— …Но не разрушили же! — сказал на это Ульянов. — Не сожгли, не взорвали! А ведь кто? Кочевники, дикие степные племена захватывали!
— То ли дело в России, — заметил я, — интеллигентнейшие люди, тот же Свердлов, например, Каганович…
— Потрясающе! Такая громадина, что чувствуешь здесь себя абсолютным ничтожеством, мелочью перед величием Бога… И будет, думается, этот храм стоять столько, сколько жить Земле…
— В 1935 году, когда по распоряжению президента Турции Кемаля Ататюрка Айя-София была превращена в музей, реставраторы вскрыли часть мозаики, — рассказывал экскурсовод. — Над входом хорошо сохранилась мозаика с тремя фигурами — Мария с младенцем, справа от неё Константин Великий с макетом Константинополя, слева — Юстиниан с макетом Айя-Софии…