Михалыч и черт
Шрифт:
Руками, конечно… Могла бы, да разве это кому понравится?
Так что или просто слухи то были беспричинные, или просто так угощали её, за характер лёгкий и весёлый.
А вот среди вампиров она и впрямь спросом пользовалась.
С одной стороны — органы да части тела, особенно если их иногда кровушкой свежей снабжать, действуют, и не хуже, чем у живых. А что вы думали? Ходить можно, говорить можно, даже думать можно — а как дело до баб, так вроде и нельзя? И до баб можно, и племя вампирское тут живым мало в чём
Другой вопрос — какая ж баба живая на кладбище пойдёт, да с вампиров.
Только такая же вампирша. Ну в крайнем случае — извращенка какая, да такие на том кладбище никому и никогда не встречались.
Так что Катька на что угодно могла бы пожаловаться, но только не на отсутствие мужского внимания.
Да она ни на что и не жаловалась.
Лёгкая да весёлая, то на одном месте кладбища была, то на другом, участка постоянного не держалась. Бывало — прямо посреди дня напивалась да песни орала, рот зубастый разевая.
Не раз людей на кладбище распугивала, ненароком в пьяном виде из кустов вываливаясь.
Иной раз и до скандалов доходило. У одного посетителя вроде даже и инфаркт случился, от такой то неожиданности.
Да и за Катьку боялись — выйдет спьяну на солнцепёк, да и сгорит к чёртовой матери.
Уж и предупреждали её, и отговаривали, и уговаривали глупости свои бросить — да всё напрасно.
Семён Петрович поначалу поведение Катькино осуждал. Не явно, конечно, явно никого не осуждал и никому с советами своими не лез. Но в глубине души хулиганство подобное и беспутство не одобрял категорически.
И только потом, и то случайно, узнал он, что попала Катька на кладбище при обстоятельствах весьма печальных.
Катька, мать-одиночка, воспитывала двух детей, дочку (та вроде постарше была) и сына (тот, говорят, совсем маленький был, года три от роду).
В город приехала она из какого-то глухого места, чуть ли не из деревни, и на родину свою малую возвращаться не хотела категорически.
В городе закончила училище (где под самый конец обучения и дочку прижила, вроде даже от преподавателя), получила почётную и очень нужную профессию маляра — и моталась с тех пор с одной стройки на другую.
Потом и сын у неё родился.
В общежитиях, конечно, с детьми было трудно, да и хозяйство с такой жизнью всё никак не налаживалось. С личной жизнью… Тут и рассказывать нечего, круг общения известный. Такие же, в основном, горемыки, как и она. Только и отличие, что мужики пьют больше. И сами приткнутся нигде не могут. Какая семья с ними? Никакая.
Вот так Катька и жила, до поры до времени.
Но однажды (дело, вроде, осенью было) в доме одном стены красила. Дом под сдачу уже шёл, так что дёргал их прораб, торопил. Сдавать надо было дом побыстрее, с отделкой заканчивать.
Сквозняки в доме, понятно, те ещё были. И холод. Шесть часов на холоде — и свалилась Катька.
Температура, кашель.
На
Лечения, понятно, никакого. Денег в обрез, на лекарства не хватит. Без прописки и страховки, да с температурой такой по поликлиникам не походишь и врача в общагу такую лимитную не вызовешь.
Совсем плохо Катьке и стала, лежит уже недвижно почти.
Вот тут она за детей и испугалась. За дочку в особенности. Дочку то и раньше в общаге мужики тискать пытались, да мать отбивала всё. Или на себя мужиков брала. А в такой ситуации, понятно, не отбила б уже.
Подозвала Катька дочь, рукой на сумку показала:
«Деньги там, в сумке. Бери их давай, Саньку хватай — и чеши отсюда, из общаги этой. До Григорьевского… На вокзал, билет на электричку возмёшь, до Голутвина. Там попутку какую… Помнишь, как летом к бабушке ездили?»
«Помню» дочка кивнула. «Не лето сейчас вроде, мам».
«Не болтай» Катька сказала. «Слушай внимательно. Вещи тёплые бери, сумку собери. Кашу в кастрюле доешьте… Апельсин там, на окне… В дорогу».
«А ты как, мам?»
«А мамка в больницу поедет… Бабушке привет передавайте… Скажите: мамка велела у неё жить. Я то потом к вам… приеду… Бабушку слушайтесь… тяжело ей… с вами то двумя… Собирайся, Лен, не стой…»
Собрались дети кое-как, уехали.
Вовремя уехали. Мужики то как раз в Катькину комнату шастать начали.
Баба одинокая да больная — пожива лёгкая. Когда в постели Катьку трахают, когда и из постели вытаскивали. Втроём, впятером… Бывало, и к себе затаскивали, так что она чуть и не ползком возвращалась.
Вещи, конечно, у неё из комнаты потаскали почти все, да и пьянки у неё устраивать повадились. Накурят, бутылок набросают…
Тяжело Катьке, кашель мучает. Задыхается…
«Ничё, Кать» мужики смеются. «Полечим тебя сейчас!»
Полечили…
Недели через две после отъезда детей померла Катька. Отмучилась.
Так и не узнала — добрались дети до бабушки или нет.
Телефон, конечно, в деревне есть. В магазине местном. Если продавщицу попросить — можно позвонить. Только в общаге телефона нет. И друзей у Катьки в городе не было с телефонами. С городскими Катька так и не сошлась близко.
Ну, там уж «скорую» вызвали, а те труп Катькин и увезли.
Комнату, так сказать, освободили.
Документы в морге оформили, труп положенное время подержали — и на кладбище свезли. Там как раз участок новый прирезали, так что для Катьки место нашлось.
Копнули землю экскаватором, потом закопали Катьку, потом столб с табличкой номерной поставили.
А там Катька и воскресла, вампиршей местной.
«Хоть теперь то я прописку постоянную получила» шутила Катька, о жизни своей прежней рассказывая.