Микеланджело
Шрифт:
Его как огнём обожгло прикосновение её руки.
— Раз наши души родственны и близки, бежим скорей куда глаза глядят, оставив в Риме страхи и сомненья.
— Куда бежать? — воскликнула она, подойдя к образу на стене. — Иной вам жребий дан, а вот меня на днях ждёт постриженье. И знайте, огнедышащий вулкан, что я лишь хрупкая свеча, не боле.
— Я в вас нуждаюсь, как в поводыре, чтоб не зачахнуть одному в неволе.
— Да разве же для вас мой аналой? — упорствовала Колонна. — Не келья вам нужна — простор Вселенной. Наделены вы силой неземной. Я
Но он словно не слышал её слов и, движимый страстью, настаивал на своём.
— Тогда презрев условности каноны, уединимся где-нибудь в глуши.
— Умерьте же свой пыл — вокруг шпионы. У инквизиции длинна рука, и никакой пощады вольнодумцам.
Но он уже был охвачен идеей бегства.
— Прошу — не обессудь, святой Лука! 81 Пусть кое-кто сочтёт меня безумцем, я ради вас с искусством распрощусь.
Чтобы остановить его, она решительно отрезала:
81
По преданию, евангелист Лука был живописцем и потому считается покровителем художников.
— Такая не нужна от вас услуга, и с ней я никогда не соглашусь!
— Судьбою сведены мы друг для друга, и в целом мире нет прочнее уз. Без вас я вижу зависть, зло, измену, двуличие друзей и неприязнь. Просвета нет, хоть бейся лбом о стену. Вас умоляю — отведите казнь!
В его глазах была такая мольба, что она не знала, как и чем его успокоить.
— Мне этой жертвы не простят потомки, а вы принадлежите им сполна. Что будет завтра — для меня потёмки. Сегодня же я сердцем вам верна. Молю, чтоб дольше полыхал в вас пламень, дарящий людям веру и тепло.
Микеланджело наклонился и поцеловал ей руку.
— Благодарю. Хоть вы не сняли камень, но на душе немного отлегло.
— Из Апокалипсиса откровенья вы склонны снова вместе почитать?
— Чтоб ваше заслужить расположенье, готов я на кресте себя распять. Хотите, дам обет носить вериги иль папу в смертных обличать грехах похлеще даже Лютера-расстриги! Вот вижу и улыбку на устах.
Он вынул из кармана блокнот и карандаш:
— Виттория, замрите на минутку — мне нужно дивный миг запечатлеть!
— Серьёзное вы обратили в шутку. Как долго я должна ещё терпеть?
Он быстрыми движениями водил карандашом.
— Один лишь штрих — и вот улыбки трепет. О, как он будет душу бередить!
— Дивлюсь на вас. Какой-то детский лепет!
— Не могут руки без движенья быть. А им дано в рисунке вас касаться — вот и безумствует мой карандаш.
— Договорились делом мы заняться. Оставьте же мальчишескую блажь!
Довольный полученным рисунком, он весело объявил:
— На всё готов, мечтая лишь о малом.
— О чём?
— Чтоб нам сидеть пред камельком и наслаждаться счастьем запоздалым.
Сдерживая улыбку, Колонна поднялась:
— Несносны вы! Давайте в сад пройдём, где всё
От двери отпрянула инокиня, смотря им вслед:
— Пока воркуют голубки в саду, всё слышанное мигом на бумажку и к матери игуменье пойду. Иль утаить? Но не простят промашку. Никто не говорил мне нежных слов, хотя о счастье я молила Бога.
Она перекрестилась.
— А мастер-то в любви на всё готов. Зачем ему маркиза-недотрога?
Неслышно ступая, появился Пол:
— Подслушивала, детка? Ай-ай-ай! Тебе к игуменье идти не надо. Вознагражу, но глаз с них не спускай. Ко мне, когда стемнеет, для доклада. Будь умницей, старайся! Я пошёл.
Инокиня проводила его недобрым взглядом:
— С тобою мне якшаться не пристало. Ты мягко стелешь, преподобный Пол, но мёдом потчуя, вонзаешь жало.
Много позже Микеланджело изрядно удивили восторженные слова Вазари в его «Жизнеописаниях» о кардинале Поле, с которыми ни он, ни друг Джаннотти никак не могли согласиться, зная двурушническую натуру англичанина.
Воскресные чтения служили для Микеланджело отдушиной, укреплявшей в нём веру и поднимавшие дух. Они вдохновляли его при написании трагической фрески, работа над которой близилась к завершению. Принято считать, что с этого мадригала начинается цикл стихов, посвящённых Виттории Колонна:
Ужель, моя синьора, Ты так же можешь, как и мы, дышать, Плоды земли вкушать И одарять нас, смертных, лаской взора Без всякого укора? Любой, забыв сомненья, возгордится И бросится в погоню за мечтой. Кому же ум — опора, Вослед не устремится. Коль не прав, смути и мой покой Небесной красотой. Но камень нем, как и листок бумаги, Когда творцу недостаёт отваги (111).Однажды во время чтения «Откровений святого Иоанна Богослова» старый монах Амброджо особенно выделил проникновенным голосом следующий отрывок:
«И увидел подобного Сыну Человеческому. Глава Его и волосы белы, как белая волна, как снег; и очи Его, как пламень, огненны… Итак, напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после сего…»
Микеланджело вдруг почувствовал, что его душат исходящие из глубины души рыдания. У него перехватило дыхание, и он низко опустил голову, стараясь скрыть волнение.
Обеспокоенная его состоянием, маркиза попросила монаха прерваться.
— Скажите, мастер, отчего вы так разволновались?
— Оттого, маркиза, что я тоже с седыми волосами, как и повстречавшийся Иоанну Богослову человек.