Микеланджело
Шрифт:
— Так что там после мессы приключилось? — поинтересовалась хозяйка дома.
— Когда открыли фреску напоказ, молчанье гробовое воцарилось. Едва похвал начался робкий хор, как папа Павел весь преобразился, и радостью его зажёгся взор. Но автор как сквозь землю провалился.
— Он нездоров, — пояснила Колонна.
Поднявшись с кресла, Пол резко возразил:
— Нет, он заранее знал, что выслушать придётся и другое. Чуть позже фреска вызвала скандал и многих лиц задела за живое. О ней идёт недобрая молва. Жаль, что вас не было на освященье.
— Не по душе мне эти торжества, —
— Но скоро фреска будет под запретом, — предупредила Джулия.
Колонна взглянула на неё с укоризной:
— Как можешь вздорным слухам верить ты? Они сродни лишь сплетням и наветам. Картина с вечностью породнена, и люди запретить её не властны.
Но Пол её не поддержал.
— В искусстве ясность замысла важна. Без таковой старания напрасны. Ваш друг жестокий потерпел провал, и с этим все согласны без изъятья.
— Да что случилось с вами, кардинал? Откуда вдруг такое неприятье, и ваши ль это говорят уста?
— В Сикстине хаос и столпотворенье, — не унимался Пол. — Им осквернён святой престол Христа!
— Как голословно ваше утвержденье, — решительно возразила Колонна. — Нам ныне всем необходима встряска, чтоб осознать ошибок глубину.
— Да, на стене алтарной свистопляска, — воскликнула Джулия, — и кажется, что мир идёт ко дну!
Её поддержал кардинал.
— Ниспровергатель всех авторитетов да будет сам за дерзость осуждён.
Джулия Гонзага рассказала, ссылаясь на брата, что орден иезуитов удручён, узрев крамольных мыслей подоплёку.
— О Боже! — воскликнула Колонна. — Значит, травля началась, коль так охотно вы ввязались в склоку. Хотя чего же ждать ещё от вас?
— Маркиза, что за тон? — спросил Пол в недоумении. — Вас не узнать. Где нынче благочиние былое, иль фреска вам святых основ милей?
— Взамен искусства зрелище иное, — заявила Джулия, — сожженье на кострах живьём людей нам уготовил инквизитор бравый. Добьётся Павел своего, поверь!
— Решил помериться наш папа славой, — поддержал её Пол, — с испанцами, лютуя, точно зверь.
Гонзага рассказала, что негласное есть знати предписание на аутодафе почаще быть.
— Идём сегодня, словно в наказанье, — призналась она, — чтоб белыми воронами не слыть.
Она вдруг вспомнила о юной инокине из Сан Сильвестро, которая оказалась в руках у судей строгих.
— Мой друг, — обратилась Джулия к Полу, — в чём её вина?
— Типичная сейчас, увы, для многих, — ответил спокойно кардинал. — Сомненья породил в ней сатана, и с ним она связалась без боязни, за что и будет нынче сожжена.
— Вы опоздаете к началу казни, — не без язвительности напомнила Колонна.
— Да, ты права, — согласилась Гонзага, не почувствовав колкости в словах подруги, — минуты больше нет. Тебя мы ждём на завтрашнее чтенье. Дель Пьомбо дал на пару дней памфлет. Прелюбопытнейшее сочиненье, и сколько едкости в его словах!
— Известно, что способен всё святое ошельмовать завистливый монах, — напомнила ей Колонна.
Но Гонзага с ней не согласилась, решительно возразив:
— Зато о Микеланджело такое он поведал, что весть звучит, как гром.
Вторя ей, кардинал добавил:
—
— Лжеца себе в союзники берёте? — не удержалась Колонна.
— Он в преступленье уличил творца, о коем мир наш не имел понятья, — заявил в своё оправдание кардинал. — Ваш друг сгубил натурщика-юнца, чтоб выразить агонию в Распятье.
— У вас, я вижу, хватка паука, — строго взглянув на него, сказала Колонна. — В интригах вы достигли совершенства — неиссякаем пыл клеветника.
Лицо кардинала исказилось злобой, но на выходе его окликнула Гонзага:
— Прощай! Идёмте же, преосвященство.
Колонна была вне себя от всего услышанного.
— Двурушникам я верила сполна. Как непростительна моя ошибка. Но ныне я отрезвлена сполна.
Она понимала, что почва под ногами зыбка, раз о злодействе пущен мерзкий слух в отместку за великое бунтарство. К таким вестям порочный мир не глух. Он падок на юродство, ложь, коварство и ищет уязвимые места. Над мастером готовится расправа, и гнусная змеится клевета, которая страшнее, чем отрава.
Маркиза подошла к висящему на стене Распятию и преклонила колена:
— Нет выбора — я жертвую собой во имя твоего, мой друг, спасенья. А я стою пред роковой чертой и жажду только одного — забвенья. За бегство, Микеланджело, прости! Устала я от суетного мира. Тебе помехою я на пути, и для борьбы моя негодна лира…
На следующий день, не предупредив никого, маркиза покинула свой римский дом и отправилась в один из монастырей под Витербо, откуда послала письмо великому другу с извинениями за своё бегство. Получив от него ответное письмо, написанное второпях, она, видимо, почувствовала некую отстранённость мастера, теряясь в догадках — чем она могла быть вызвана? Кто или что настолько отвлекло её великого друга? В её душу закралось чувство ревности, и она почувствовала острую необходимость в его присутствии рядом. В одном из своих посланий она пишет, что если и далее продолжать переписку из вежливости и чувства долга, то ей придётся покинуть монастырь и лишиться общества монахинь и общей с ними молитвы, а ему следует прервать свои дела и лишиться животворного общения с живописью.
«Однако, — продолжила она свою мысль, — веря в нашу прочную дружбу, я её скорее выражу не ответами на ваши послания, а молитвами, обращёнными к Богу, о котором вы говорили с такой проникновенностью и болью в сердце при последней нашей встрече до моего отъезда из Рима».
Подозрительный Микеланджело узрел в том письме что-то неладное и, оставив все дела, помчался в Витербо, где нашёл маркизу в монастыре Святой Екатерины. Похудевшая, бледная, с потухшим взором Виттория Колонна, принявшая постриг, произвела на него удручающее впечатление. В первый момент ему даже показалось, что перед ним лишь тень маркизы, которую он знал ещё совсем недавно. Слабеющим голосом она поведала о своей полной отрешённости от мира. Ей нелегко было говорить, и каждое слово давалось с трудом. Его угнетала мысль, что дорогое ему существо скоро угаснет, и он старался сдержать своё волнение и не единым словом не потревожить эту святую душу, пребывающую в состоянии высшего озарения.