Микеланджело
Шрифт:
Вокруг алтарной фрески продолжали разгораться страсти, отголоски которых были слышны и в самой Римской курии. Однажды папе Павлу пришлось столкнуться с недовольством даже самых преданных ему кардиналов, которые неожиданно нагрянули в его рабочий кабинет.
— Святой отец, у нас дурные вести, — заявил Караффа, который по старшинству взял на себя главную роль докладывающего о положении дела. — Весь Рим бурлит, как бешеный поток, и кое-где слышны призывы к мести.
Папа подошёл к окну:
— Я слышу гул, а мне и невдомёк. Ишь
— Народ, известно, хам и безобразник, — пояснил Гонзага. — Ему попасть в Сикстину невтерпёж.
— Впустите. Места хватит всем во храме, — предложил Павел. — Чего ж предосудительного тут?
— Да чернь, погрязшую в постыдном сраме, — гневно заявил Червини, — как раз и взбудоражил «Страшный суд»!
Папа никак не ожидал такого оборота.
— Нашли причину неурядиц? Браво! На живопись-то нечего пенять, коль сами проворонили ораву смутьянов наглых. Где вам их поймать. Куда расстриги скрылись от расправы?
— Наш государь, — начал Караффа, — сыскная служба…
— Врёшь! — заорал Павел. — Кальвин их принял. Подлая Женева! Цена хвалёной вашей службе грош! О ней нельзя не говорить без гнева. Что скажешь, Пол, про давешних дружков?
Тот побледнел и не без волнения в голосе ответил:
— С изменниками не дружил я сроду. А фреску надо сбить без лишних слов. Её нельзя показывать народу.
— Ужель на ней сошёлся клином свет? — подивился Павел.
— Она противоречит всем догматам. А главное, что святости в ней нет, и это на руку врагам заклятым. Искусство оставлять на самотёк не должно — слишком велика опасность. У нас что ни художник, то пророк.
Его поддержал Червини.
— Чревата ересью любая гласность. По Риму неспроста прошёл слушок, что новый явится Савонарола и что возмездья час уж недалёк. Улики налицо — ползёт крамола и зубоскалят римляне не зря.
— Добавлю я к словам преосвященства, — вновь выступил вперёд Гонзага, — в Сикстине оскверненье алтаря. И ропщет не одно лишь духовенство, и недовольных наберётся рать. Вчера пришло письмо от Аретино. Он требует анафеме предать и автора, и гадкую картину, на коей, точно в бане, сущий срам.
Такое облыжное обвинение вконец взбесило Павла:
— Писака, пакостник и попрошайка, как смеет он советы нам давать? Не ты ли надоумил, отвечай-ка, когда водил его по кабакам? Всё о похабных выходках известно. А тётку Джулию куда ты дел? В подвале пытошном ей, дуре, место. Плевать на знатность рода я хотел и выдам с потрохами стражам веры!
Чтобы отвести гнев папы от молодого коллеги, Караффа робко заявил:
— Вас прогневить бы снова не посмел, но есть писулька пострашней холеры. Пусть камерарий вслух её прочтёт.
В испуге Бьяджо отпрянул в сторону:
— С какой же стати? Почерк неразборчив. Я не любитель уличных острот…
Но папа, гневно взглянув на него, приказал:
— Ты не кобенься — простачка не корчи.
Взяв из рук Караффы листок и нацепив окуляры, Бьяджо принялся читать:
Украшен росписью алтарь. В Сикстине суд вершится правый. К стенаньям глух наш государь И льстивой окружён оравой. Он насаждает кумовство: Ему родня всего дороже. Поборы, взятки, воровство — ЖитьёПапа обомлел от такой неслыханной дерзости.
— А сочинитель кто? На эшафот и всенародно сжечь для устрашенья!
— Да сочинитель дерзких строк — народ, — осмелился высказаться Пол. — Но как держать его в повиновенье, коль станем развращать искусством сброд и к вольнодумству поощрять стремленье?
— Не корчи, англичанин, знатока! — резко осадил его Павел. — Ars longa, vita brevis. Помни это. Искусство вечно, жизнь-то коротка. Впредь глупого мне не давать совета! Иль новым Геростратом хочешь слыть? Вероотступников лови повсюду и проявляй в защите веры прыть.
— В делах удвою рвенье, — заверил Пол. — Злее буду!
— Полезно рвенье, коль оно с умом. В политике не обойтись без хитрости — когда и пряником, когда кнутом, чтоб из народа дух свободы вытрясти.
Желая закончить неприятный разговор, папа сказал в назидание стоящим перед ним кардиналам:
— На память завяжите узелок: «Aliena vitia in oculis habumus, a tergo nostra sunt». — «Всяк, видящий в чужом глазу соринку, да прежде в собственном узрит сучок».
— Наказы ваши всякий раз в новинку. Надолго нам запомнится урок, — заверил Бьяджо.
— В реченьях ваших слышится такое, — подобострастно заявил Гонзага, — как будто заново на свет рождён.
Павел, кажется, успокоился и обрёл самообладание, услышав привычную лесть.
— Оставьте Микеланджело в покое — великими делами занят он.
Поднявшись с кресла и оглядев стоявших перед ним вытянувшихся по струнке кардиналов, Павел заявил:
— В ближайший праздник — День Богоявленский — мы после мессы огласим указ, что созывается Собор Вселенский. Пойдём в поход на ересь — пробил час!
Поначалу правление папы Павла III выглядело вполне терпимым к реформистским настроениям. Однако после отлучения от церкви возмутителя спокойствия Лютера Ватикан зорко следил за ситуацией и карал за малейшее проявление инакомыслия. Даже император Карл V, обеспокоенный волнениями на религиозной почве, предпринял попытку сближения католиков и протестантов своим эдиктом «Interim». Но его попытка окончилась провалом.
В 1534 году был утверждён орден иезуитов, основанный мелким испанским дворянином Игнасио Лойолой. Он выработал организационные и моральные принципы ордена, изложенные в сочинении «Духовные упражнения», главной целью которых было подавление воли человека и превращение его в послушное орудие церкви «Ad majorem Dei gloriam» — «Ради вящей славы Божьей». Этим девизом оправдывались жестокость и злодеяния, исходя из принятого на вооружение орденом иезуитов принципа, что цель оправдывает любые средства. Вскоре в Италии стал действовать трибунал инквизиции, получивший неограниченные права преследовать еретиков и любых врагов веры.