Микеланджело

Махов А. Б.

Вазари вынул из кармана тетрадь и сделал в ней пометку, а затем пояснил:

— Мне надо для издания второго включить о вас ещё одну главу.

— Пишите на здоровье! — искренне пожелал Микеланджело. — Что ж плохого? Всю жизнь я сотворял апофеоз, сподвигнутый надеждой изначально. Но мне шипы достались вместо роз, и гимн звучит, как реквием, печально по всем разбитым в прах былым мечтам.

Продолжая что-то вносить в тетрадь, Вазари сказал:

— О всех твореньях ваших я писал похвально, и первый опус мой известен вам. Рассказ о вашей жизни неприметен.

—

Я выразил себя в делах, как мог. Всё остальное — плод досужих сплетен.

— Чем опровергнуть их? Я дал зарок.

— А тем, — ответил Микеланджело, словно диктуя Вазари, сидящему с тетрадью в руках, — что жизнь веду я, как художник, и знаюсь только с кистью и резцом, что дара собственного я заложник и сам себя считаю должником. Всяк человек — великая загадка! Путь к постижению её тернист. Зато у литераторов всё гладко, и не краснеет рукописный лист.

— Затворничество ваше непонятно, — возразил Вазари.

— Что ж непонятного? Жесток наш век, и всякое общенье с ним отвратно. Тщета надежд — мельчает человек, хоть сил ему отпущено стократно. Усмешка старца ныне мой удел.

— А выйдет ли ваш стихотворный сборник? — спросил Вазари, готовый записать ответ.

— Со временем к нему я охладел и на поэзию надел намордник. Но трудно отрешиться целиком — пишу исповедальные сонеты.

— А можно ли взглянуть на них глазком?

— От вас, мой друг, я не таю секреты, — сказал Микеланджело и, вынув из папки исписанный листок, протянул его Вазари.

Подойдя к канделябру с горящими свечами у края стола, тот начал вслух читать сонет, то и дело прерывая чтение и запинаясь, так как плохо разбирал корявый почерк автора:

С годами тяга к жизни всё сильней. Чем дольше прожил — пуще и желанье. Невесело моё существованье, Но медлит смерть прервать теченье дней. На что же уповать душе моей, Коль путь к прозренью дан нам чрез страданья, А страхи или разочарованья На склоне лет становятся острей? Когда за муки бесконечных бдения Тобой вознаграждён, Господь родной, Я обретаю веру на спасенье. Но постарел и выдохся мой гений, И мне давно пора бы на покой — От долгих ожиданий глохнет рвенье (296).

Под конец чтения Вазари умолк, еле сдерживая рыданья. Услышав всхлипывания, Микеланджело удивлённо спросил:

— Вазари, плачете вы? Вот те раз!

— Вы за назойливость меня простите…

— Да успокойтесь! — сказал Микеланджело при виде охваченного волнением молодого друга. — Заверяю вас, что князя я приму, раз вы хотите.

Тот поднялся, видимо, удовлетворённый

ответом мастера.

— Пойду. Я благодарен вам вдвойне.

Микеланджело проводил его сожалеющим взглядом.

— Чего печётся он о князе-гниде? Осадок неприятный, горько мне. Зачем он вновь напомнил об обиде?

Он встал и подошёл к изваянию.

— Опять с ней время коротать в тиши. Но я у смерти вырву вновь отсрочку, и в жизнеописаньях не спеши, Вазари, мой биограф, ставить точку!

Почувствовав озноб, он подбросил в камин пару поленьев, а за окном не утихал ветер и по крыше барабанил дождь.

— Чего кричу? Ведь жизнь моя прошла, и я девятый разменял десяток. Душа вся липким страхом обросла, и с каждым мигом тает сил остаток.

Он задумался, вспомнив вдруг момент прощания с Витторией Колонна:

— Ушла последняя надежда с ней, как исчезают звёзды с небосклона… Покуда жив, себе я не прощу, что руку лишь поцеловал покойной.

Из груди вдруг вырвался стон.

— Во мне ещё чуть тлеет уголёк. Из праха вышел я и прахом стану. Как я устал носить костей мешок и спину гнуть на благо Ватикану!

Микеланджело стремительно поднялся и подошёл к скульптуре «Пьета».

— Надежду в мраморе я изваял, и вот надгробие почти готово. Но главного я миру не сказал. Упрямый камень, вымолви хоть слово!

Взяв в руки резец, он вдруг почувствовал, как его охватил неистовый гнев.

— Молчишь? Отвечу я. Мой дух восстал, — и отбросив в сторону резец, он схватил молоток. — Долой статичность — истина в движенье! Бросаю вызов злой моей судьбе. Да будет за обман и боль отмщенье, и рано крест мне ставить на себе!

Сильный удар молотка пришёлся по центральной части изваяния. В это время в мастерскую вбежали Джаннотти, врач Донати и ночной сторож.

— Остановитесь! — закричал Джаннотти. — Это преступленье!

— Отдай-ка молот! — сказал сторож. — Не блажи, отец.

— Вы руку подняли на изваянье? — подивился врач Донати, пытаясь нащупать пульс мастера.

— Всех слов мне ненавистнее — «конец», — вымолвил, немного успокоившись, Микеланджело. — Пусть в нас неутолённость жажды знанья! Взвалив на плечи непосильный груз, ужели я не заслужил свободу?

Усадив мастера и отойдя в сторону, врач тихо промолвил:

— Он сам не свой. Я за него боюсь. Таким его не видывал я сроду.

— Племяннику бы надо отписать, — предложил Джаннотти, а ночной сторож заявил, что надо позвать священника.

— Тут недалёко, — заверил он.

Услышав разговор, Микеланджело прервал их рассуждения:

— Мне не о чем с попами толковать. Друзья, не отпевайте раньше срока.

Донати подал ему стакан воды и накрыл ноги пледом.

— Дрожите вы и холодны, как лёд. Вам нужно лечь в постель. Вы нездоровы, — принялся он уговаривать его, как ребёнка.

Испив воды, Микеланджело почувствовал, как совсем обессилел.

— Проникнутся ли пониманьем люди? — вдруг громко спросил он самого себя. — «Всё суета», — изрёк Екклесиаст. История нас всех рассудит и по заслугам каждому воздаст.