Микола Лысенко
Шрифт:
В столовой уютно. Мать бесшумно колдует над чашками и вареньем. На столе что-то добродушно напевает самовар. И льются один за другим рассказы Григория Александровича.
Помню, как рассмешила отца история с американским президентом и… носками. Рекламы и девяносто лет тому назад преследовали американца на каждом шагу.
В каждом городе были свои профессора магии, колдуны, гадальщики, медиумы, «самозванные лекаря» — шарлатаны.
Крикливые рекламы помогали им делать бизнес, то есть стричь как баранов доверчивых фермеров и горожан.
Дошло до того, что некий фабрикант, послав американскому президенту ящик с носками своей фабрики, просил последнего, когда тот
— Президент — реклама! Ну и ну! — разводил руками отец. — И все ради наживы. Все они. и местные и европейские, одним миром мазаны. За золото родного отца продадут, да еще и око вырвут.
Прощаясь, Григорий Александрович в который раз приглашал «Лысенко со чадами» к себе в Житомир. Мне с отцом посчастливилось воспользоваться этим приглашением.
Помню прибытие хора в Житомир. Небольшой одноэтажный дом. На крылечке — Мачтет.
— Добро пожаловать, дорогой Николай Витальевич! Все сделано, как вы желали. Хористы уже устроены. Вас прошу в мой дом.
…Последний раз Григорий Мачтет пришел к нам прямо от врача, который, надо думать, наговорил ему немало горького. Никогда раньше я не видел его таким поникшим. Однако когда мать заговорила о селянских бунтах на Черниговщине, он оживился, стал прежним Мачтетом.
— Надеюсь, наступающее столетие будет более счастливым для нашего народа. Жаль, не увидеть мне всего этого. Поездил по свету, повоевал с темным царством, бумаги перевел с добрый воз — и довольно. Пора и честь знать.
— Что вы, Григорий Александрович, — успокаивала его мать, — вы еще всех нас переживете.
Не очень и ошиблась. Умер Григорий Мачтет в 1901 году в Ялте. Антон Павлович Чехов отдал ему последний долг. Но мать мою действительно пережил почти на год.
Как-то вскоре после внезапной смерти матери я застал, возвратившись из гимназии, отца за роялем.
Во всем доме не было ни души. Рояль молил и плакал, что-то нежно шептал… Шумановские «Грезы».
Отец не заметил меня, и я на цыпочках выбрался из гостиной. Мне показалось, что в эти минуты он самым дорогим для него языком звуков продолжает неоконченный разговор с нашей мамой, верным, незабвенным другом своим.
ЮБИЛЕЙНЫЙ ГОД
Первый памятник украинскому писателю. — «Будеш, батьку, панувати, поки живуть люди». — В Галиции. — Встреча с Франко. — Город с австрийскими генералами и славянской душой. — «Рождественская ночь» и… «Золушка».
Наконец мы едем в Полтаву! Позади годы ожидания, хлопоты, тревоги, мышиная возня вокруг памятника Ивану Котляревскому, зачинателю, батьку украинской литературы, автору «Энеиды» и «Наталки-Полтавки».
Чего только не повыдумывали царские держиморды, чиновники-крючкотворы, лишь бы «не допустить», «запретить» первый памятник украинскому писателю на территории империи — тюрьмы народов. Так, например, было объявлено, что сбор общественных средств на памятник можно проводить лишь в «границах Полтавской губернии». Мстили народному певцу и свои «братья-украинцы», паны и полупанки, потомки тех старшин, которых в нарисованном Котляревским пекле «за те там мордували і жарили з усіх боків,
— Рад я за своего земляка. Как ни хитрили пьявки-начальники —
Ісправники все ваканцьові [35] ,
Судді і стряпчі безтолкові,
Повірені, секретарі, —
что ни выдумывали подлые родичи, а пришлось им отступить. Памятник батьку нашему стоит и будет стоять века.
Эту импровизированную речь отца встретили в вагоне дружными аплодисментами.
В нашем вагоне представители чуть ли не всего литературного и артистического Киева: солисты оперы, Карпенко-Карый, Садовский, Саксаганский, хор отца, общественная делегация с большим венком. Отец, на редкость бодрый, оживленный, и в пути не переставал заботиться о праздничном концерте. Устроил две «генеральные» спевки уже «а капелла» и все следил, чтобы кто из хористов, не дай бог, не застудил себе горло.
35
Заштатные.
— Помните, друзья, не одна Полтава — вся Украина будет нас слушать.
В разговорах, пении, декламациях дорога промелькнула незаметно.
Вот и Полтава. Нас встречает делегация местной интеллигенции. На улицах народу — страсть. Только и слышно:
— Вот как! И Садовский с труппой прибыл! Галичане, смотри, тоже тут!
…Настал час открытия памятника. На площади — тысячи людей. У пьедестала — организаторы празднества, члены земства и городской думы, гости. Падает покрывало. С интересом озирает толпу Иван Котляревский. Совсем молодой. Вероятно, таким писал первые части своей вечно живой «Энеиды». Потом, как водится, начались речи: и процедурно-официальные и искренние, сердечные… Рядом с ораторами стояли «неизвестные» в штатском, и все знали: они следят, чтобы, как предупреждалось заранее, не было никаких «крамольных, зажигательных» речей.
После официальной части картина возле памятника резко изменилась. Паны отъехали, и сразу не стало видно фраков, элегантных дамских уборов. Плахты, запаски, вышитые сорочки, чумарки и брыли буквально облепили подножие памятника. То родные братья и сестры Наталки-Полтавки, внуки и правнуки старой Терпилихи пришли в гости к своему певцу.
Начиналось «бабье лето». Стоял теплый августовский день. Освещенный яркими лучами, согретый солнцем и народной любовью, бронзовый Котляревский улыбался людям, которым служил верой и правдой всю свою жизнь. Эта «неофициальная», непредвиденная программой встреча народа с Котляревским больше всего взволновала отца. Какие-то незнакомые люди подходили к нам, поздравляли, целовались, как на пасху.
На следующий день банкет-обед, устроенный городом для почетных гостей. Организаторы его из уважения к Котляревскому решили повторить знаменитый «обед у Дидоны». Чего только не было на длиннейших дубовых столах! Чего только не ели и не пили:
Свинячу голову до хріну, І локшину на переміну. Потім з підлевою індик; На закуску куліш і каша, Лемішку, зубці, путрю, квашу. І з маком медовий шулик. І кубками пили слив’янку, Мед, пиво, брагу, сирівець, Горілку просту і калганку, Куривсь для духу яловець.