Миколка-паровоз (сборник)
Шрифт:
Вот уже начали всадники рассредоточиваться, окружать село. Топот копыт все громче, все выше клубится пыль над дорогой.
— Окружают, гады, в ловушку берут! Что же делать? — вслух проговорил Семка-матрос.
— Прорываться! Саблями их перерубать! — закричали партизаны, но Семка посмотрел на них с березы и рукой махнул, стал слезать вниз.
— Всех нам не перерубать: велик отряд. Силы неравные. Зачем же на рожон переть? Придется нам, пожалуй… — задумчиво говорил Семка-матрос, видимо, на ходу принимая решение, и тут ему на ухо Миколка
Шепнул Миколка и на пулеметы показал. Уж очень жаль было бы, если б попали они к немцам. И возник у него неожиданный для его самого план. Поделился Миколка своим планом с партизанским вожаком. А Семка-матрос сперва рассмеялся в ответ, но тотчас стал серьезным и отдал команду:
— Коней развести по сараям! Седла спрятать в сено! Половине отряда притаиться в огородах, а половина пойдет со мной!
Распорядился, а сам прихватил с собою четырех партизан и — в хату, в ту, где покойник на столе лежал. Через какую-нибудь минуту вынесли оттуда пустой гроб. Партизаны и рты разинули: что такое, мол, к чему эти фокусы. А кто-то пошутил даже:
— В таком гробу всех нас и не поместишь! Да только как гаркнул Семка-матрос на
шутников, сразу подтянулись все, живей задвигались.
— Карабины спрятать! Гранаты и револьверы — с собой! Эй, дед Астап! Крест бери! Слышишь? Крест хватай, дед Астап, и возле гроба становись! И ты, Миколка, не зевай! Хоругвь бери!
Почесал дед Астап затылок, не поняв сразу, что к чему, но крест все же взял. Он сам намедни и выстрогал и сколотил его, и на крыльце поставил. Бери крест, коли команда такая дана! Миколка взял в руки хоругвь, с которой обычно провожают покойника на кладбище. А Семка-матрос уже установил в гробу пулемет. Пришлось с колес его снять, чтоб втиснуть вместе с патронными лентами.
Лишь теперь поняли партизаны, какую затею придумали Миколка с командиром. Накрыли гроб белым рядном, подняли на плечи и двинулись вперед по улице. Процессия растянулась. Идут вслед за покойником человек сорок, хохочут:
— Вот так покойничек! Заговорит — своих не узнаешь!..
Оглянулся Семка-матрос на процессию, приказал:
— Прекратить смешки! Слезу давай! Плачу не слышно! Рыдай погромче, публика! Слез больше, слез!
И грубоватые басы, как по команде, заголосили-застонали: «Угу-гу. — гу… Ого-го-го… Ай-ай-ай…»
Заслыша плач, выбежали из хат старушки. Увидели гроб да плачущих мужиков, сами давай голосить. Рыдают, крестятся и приговаривают сквозь слезы:
— Упокой, господи, душу безгрешную!
Партизанам легче даже стало гроб с пулеметом нести: поверили старушки, что взаправду покойника оплакивают.
А немцы уже ворвались в село. Столбом пыль над улицей вьется, сабли сверкают, кони ржут.
И страшно Миколке, и смех разбирает. Выше и выше поднимает он хоругвь да тонким голосом выводит:
— Ве-еч-ная память! Ве-еч-ный покой!
А вся процессия гулкими басами вторит: «Ве-е-ечная память!..»
Глянул Миколка на деда
— Ве-е-чная память! Дед, а дед, бо-о-мбы пря-ачь, что на поясе висят! Гра-а-анаты сними-и!
И чуть ли не вся процессия подхватывает:
— Гра-а-анаты сними! Гра-а-анаты… Спохватился дед Астап, сорвал гранаты с пояса да за пазуху их. Спрятал и, как ни в чем не бывало, подмигнул Миколке. И стало Миколке до того весело, что чуть в пляс не пустился. Даже «вечную память» на манер кадрили затянул. Одернул Миколку Семка-матрос, шепнул грозно:
— Жалостливо тяни, жалостливо!
А немцы — вот они! Тяжело храпят взмыленные кони, гулко бьют в землю тяжелыми копытами. Сдерживают лошадей немецкие всадники, ждут, пока пройдет похоронная процессия. Под козырек берут: последний долг покойнику отдают. Партизаны даже и не смотрят в их сторону, сквозь приглушенное рыдание старушек выводят «вечную память».
Немецкий отряд дождался, когда процессия проследовала мимо, и галопом поскакал в другой конец деревни. Оттуда — назад. Обескуражены немцы: похоже, что налет на партизанскую стоянку сорвался. Тишина
стоит в деревне, никаких следов партизан в помине нет.
Процессия с гробом уже вышла за околицу села, уже приближалась к небольшому деревенскому кладбищу с перекошенными крестами.
— Живей! Живей! — торопил Семка-матрос. Старушки, семеня следом, не успевали и начали ворчать:
— Куда ж вы так несетесь?! Дайте, ради бога, душе усопшего этим светом напоследок надышаться…
Да тут как крикнет Семка-матрос, как скомандует старушкам:
— Прячьтесь, бабки, в березнике, усопший воскрес!
Как увидели старушки, кого оплакивали они, кто лежал в том гробу, подхватили юбки да кто в березник, кто в жито.
А немцы привязали лошадей к заборам и кинулись кур и поросят ловить, по хатам «млека унд яйка» искать. Услышали кудахтанье кур патрульные всадники и тоже в село подались на промысел.
И поднялись тут такой переполох, такая неразбериха, такая стрельба… Несусветная прямо-таки суматоха.
Не успели немцы молочком разжиться, как заработал оживший в гробу «покойник». Затараторил пулемет во всю силу, нагоняя страх на немцев своим неожиданным появлением. Кинулись они к лошадям, да тут притаившиеся в огородах партизаны такой огонь открыли, что немцы и забыли про своих коней. А пулемет не умолкал. Пустились немцы кто куда, бросая карабины… Если поймал кто курицу, так и прыгал с нею через плетни и заборы, через грядки и канавы. Не до крестьянской живности стало кайзеровским солдатам. Ошалело кудахтали куры, разлетаясь по огородам, бросали немцы кувшины с молоком, уносили ноги.