Миланцы убивают по субботам (сборник)
Шрифт:
– Ее эмаль. Дома, в ванной, до сих пор такой флакончик стоит.
Какой точный подбор слов – сказал не «лак», а именно «эмаль», это значит, что голова у него светлая, миксопан еще действует.
– И вот здесь, на правой ноге, на большом пальце, та же эмаль. – Он слегка коснулся ноги, которую по непонятной причине, как и правую руку, пощадил огонь (на фоне ее нежной белизны тоже выделялись ногти, накрашенные розовым лаком а-ля Элеонора Дузе), и повторил: – Это ее эмаль, у меня стоит точно такой флакончик.
– Вы узнаете свою дочь? – спросил Дука.
Старик кивнул и произнес очень твердо и уверенно (видимо, подумал
– Да. Я бы без этой эмали узнал. – Может быть, его убедили в этом размеры останков, а скорее – некое шестое чувство, безошибочно подсказывающее отцу, что перед ним его дочь, даже если от дочери почти ничего не осталось. – И плечи ее, и вот эта отметина на левой ноге, видите? Донателла в детстве упала, у нее был тяжелый перелом, она могла остаться хромой на всю жизнь, если б нам не попался замечательный хирург.
И действительно, несмотря на то, что огонь основательно потрудился над этим большим телом, он не смог уничтожить ни женственную покатость плеч, ни следы давнего хирургического вмешательства.
Дука кивнул сторожу, чтобы прикрыть труп.
– Все, пойдемте отсюда.
Аманцио Берзаги невольно воспротивился, но все-таки позволил себя увести. В кабинете полусонного врача он подписал протокол опознания: останки, содержащиеся в холодильной камере № 5 морга при миланской квестуре, идентифицированы отцом, Берзаги Аманцио, как труп его дочери, Берзаги Донателлы, на основании нижеследующих анатомических и сопутствующих данных; далее следовал перечень всего, что способствовало опознанию: розовый лак на ногах, след перелома на ноге и прочее. Затем все трое вышли из здания морга и уселись в машину в прежнем порядке: Маскаранти – за руль, рядом с ним Дука, сзади Аманцио Берзаги. Все в той же гробовой тишине, какая царила в холодильной камере, подъехали они к дому номер пятнадцать по бульвару Тунизиа. Вышли, старик отпер подъезд, Дука достал из кармана пакетик – наподобие тех, в каких подают сахар в барах.
– Здесь две таблетки... если не сможете заснуть.
– Спасибо. – Аманцио Берзаги взял пакетик.
– Синьор Берзаги, – тихо и проникновенно проговорил Дука, – не забывайте, что вы нужны следствию.
– Думаете, покончу с собой? – Старик чуть-чуть повысил голос, что особенно обеспокоило Дуку, но лишь на мгновение, потом голос вновь упал почти до шепота, однако не стал от этого менее пронзительным; казалось, он исходил из каждого волоска на этом лице, а прежде всего из ввалившихся, горящих, как две жаровни посреди пепла, глаз. – Нет. Я хочу дожить до того дня, когда вы найдете убийцу моей дочери. И если вы его найдете через тысячу лет, я еще тысячу лет проживу только затем, чтобы поглядеть ему в глаза.
Аманцио Берзаги закрыл за собой дверь и скрылся в темноте парадного. Проводив его взглядом, Дука удовлетворенно кивнул: теперь Аманцио Берзаги не покончит с собой – теперь он был в этом уверен.
Часть вторая
– Тебя как зовут?
– Черномазая шлюха.
– Л чего таскаешься?
– Тебе-то что? Все одно – везде грязь.
– Может,
– Везде. Вот ты, легавый, приходишь в бардак, как пацан, у которого по утрам не стоит, а сам тут вынюхиваешь. Везде грязь, как ее ни прикрывай.
1
Дверь кабинета Дуки Ламберти со скрипом, будто уступая насилию, отворилась, и вошел Маскаранти, держа за шиворот молодого человека в бархатном, оливкового оттенка пиджаке и водолазке из чистой шерсти, желтой, в тон изжелта-бледному лицу, с которым контрастировали смоляные волосы и такие же черные, будто начищенные до блеска ботинки, глаза.
– Иди, иди, сицилийская рожа, не то хуже будет! – приговаривал Маскаранти, втаскивая парня в кабинет.
– Зачем же так с земляком-то? – укорил его Дука. – Ты ведь, сдается мне, тоже не в Лондоне родился.
– Ну, я все-таки другой породы, чем этот... – Маскаранти прибавил словечко из непечатных. – Всю дорогу силком его тащил, а он упирается, ревет, руки, говорит, на себя наложу, коли засадите. Да накладывай, кто тебе мешает!
Маскаранти шнырнул его, можно сказать, прямо на стол; парень вцепился руками в столешницу и посмотрел на Дуку из-под черной шапки волос.
– Прошу вас, синьор, не отправляйте меня на Сицилию! – сказал он, вытирая слезы кулаками (ногти у него были что-то уж чересчур светлые). – Ей-богу, клянусь, я в тюрьме жить не буду!
Судя по бледным ногтям, и по одышке, и но всей узкоплечей фигуре, у парня явная анемия. Дука отметил это как врач и решил, что у него либо туберкулез, либо сердечная недостаточность.
– Садись, – спокойно сказал и еще мягче добавил: – Да успокойся ты, не плачь!
Парень подсел к столу; позади него стоял, побелев от ярости, Маскаранти.
– Отродясь не видывал такой скотины! – заявил он. Скуластое лицо его сделалось еще шире от гнева. – Я прихожу за ним домой, потом тащу сюда на аркане, а он цацу из себя строит: «Жить не буду! Руки наложу!» – да накладывай сколько влезет, козел вонючий!
– Хватит! – сказал Дука. – Ступай прогуляйся. – И протянул ему руку, но не для рукопожатия, а за сигаретой.
Маскаранти понял этот жест, дал сигарету и вышел, с ненавистью взглянув на сидящего перед Дукой юнца. Отродясь не видывал такой скотины, подумал он, хотя чего ты, собственно, кипятишься – тебя никто в полицию не тянул.
Дука Ламберти с наслаждением затянулся отечественной сигаретой (для настоящих мужчин!), сверился с бумажкой, исписанной каракулями Маскаранти, и обратился кпарню, который продолжал утирать кулаком слезы:
– Итак, ты Сальваторе Карасанто, двадцати двух лет... – Духа сделал еще одну затяжку, – да-а, двадцати двух лет, по роду занятий – король всех сутенеров, живущих в столице нравственности, то бишь в Милане. Кто знает, скольких девчонок ты уже пустил по дурной дорожке! Твоими услугами пользуются все миланские «культурные центры», а проще говоря – дома свиданий. Простушки клюют на твою внешность итальянского любовника, а ты, что называется, приобщаешь их к ремеслу, тем и кормишься...
– Нет, нет, неправда! – Юнец снова был на грани истерики. – Было, не отпираюсь, но только раз, по молодости. Один тип пристал с ножом к горлу, ну я и сосватал ему девчонку, а с тех пор – ни-ни, теперь я представляю фармацевтическую фирму.