Mille regrets

Borel Vincent

Хасан Ага не только не отворачивается от отца, он, напротив, старается быть постоянно рядом с ним. Вместе они наблюдают за приготовлениями флота. Сто тридцать галер, пятьдесят итальянских барок, тридцать бригантин и четыре турецких выгрузных судна, проконопаченные, покрашенные и починенные, принимают запас продовольствия, пресной воды и боеприпасов. Требуются две недели, чтобы погрузить девяносто шесть тысяч центнеров галет, сотни бочек пресной воды, шарообразные камни для камнеметных пушек, чугунные ядра для огромных пушек-кулеврин, отлитых для Сулеймана перешедшими на его сторону тевтонскими оружейниками. Да еще смертоносный балласт для шестидесяти восьми бронзовых пушек, которые изрешетят врага картечью

после того, как железные и медные ядра снесут стены его укреплений.

Отец и сын, в сопровождении капитана Полена, который не отходит от них ни на шаг – он составляет ведомости для короля Франции, – следят, чтобы на каждую галеру было погружено ровно сто ядер и тридцать центнеров пороха, а также воинское снаряжение для тридцати солдат, которые взойдут на нее. Вместе отец и сын наблюдают также за состоянием здоровья тысяч волонтеров и христианских рабов-каторжан. Впрочем, наметанный глаз мог бы обратить внимание на иссушенного алкоголем испанца, который поднимается на борт «Реала»[96]. Это дон Альваро де Фигероа-и-Санс-и-Навалькарнеро-и-Балагер. Оставшись без гроша на выпивку, он, после напрасных попыток достучаться в двери немногих христианских жилищ, в конце концов добирается до порта и сам продает себя в рабство.

Раскрыв сундуки дворца Дженина, Хасан Ага раздает на галеры драгоценное убранство. Каждую палубу украшают коврами, шелковыми с золотом драпировками с вышитым полумесяцем, фонариками в виде пчелиных сотов с хрустальными подвесками, зелеными и черными штандартами, на которых вытканы цитаты из самых воинственных сур. Хасан не скупится также на драгоценные камни и украшения для нескольких затворниц гарема, которых паша отобрал для своих морских ночей и которые необычайно счастливы тем, что выйдут в открытое море. Зобейда и малыш Доган тоже отправятся в поход, поскольку Хайраддин не может обходиться без своей фаворитки и полагает, что его сына с первых месяцев жизни должны укачивать морские волны.

Каждый военный корабль поднимает на верхушки мачт свои знаки отличия, из которых наибольшее почтение всему порту внушают символы Драгута – красно-белый флаг с голубым полумесяцем. Он наиболее враждебно настроен против христиан. Не забыты трубы и рожки, тамбурины и цимбалы, систры и трещотки, звучание которых разнесется по волнам, атакуя христианские уши и опережая пушечные ядра.

В середине апреля весь Алжир собирается в порту на торжественные проводы армады. Сооружен богато украшенный помост, куда поочередно подходят под благословение Драгут, Муратага, Сала Рей, Табако Рей, Каччиадиаволо, Рамадан, Хали Леван и Алкаида – прославленные капитаны-райя Хайраддина. Когда очередь доходит до Мохаммеда эль-Джудио, Хасан берет его за руку и очень любезно просит остаться возле себя. Старый наемник повинуется, не проронив ни слова и не обнаружив никакого удивления. Затем Хасан обращается к своему отцу, едва тот выходит из-под благословляющих рук святых людей.

– Отец, посмотри, какой чудесный экипаж я тебе дарю! – говорит он, указывая на Билал-Ника и Гаратафаса. – Они станут твоими спутниками, твоей ближней охраной, они будут петь для тебя по утрам и вечерам, вызывая в твоем сердце тоску по Алжиру!

– В наших сердцах, ты хочешь сказать! Что с тобою, сын мой? Почему ты так говоришь?

– Потому что я не иду с вами в море, отец.

Хайраддин ошеломлен. Билал-Ник и Гаратафас тоже не верят своим ушам.

– Но как же так? Уж не болен ли ты, сын? Ты и вправду сильно кашляешь последние недели. Однако морской воздух пойдет тебе только на пользу.

Старого пашу охватывает давнее беспокойство, привычное для него в те годы, когда он был одновременно и отцом, и матерью маленькому Даниэлю.

– Нет, не беспокойся… и вы тоже, мои друзья. Я чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было прежде! Но

есть важные дела, которые задерживают меня. Я узнал, как раз сегодня утром, что среди племен Тлемсена начался мятеж. Ты же знаешь, отец, что этот город ни в коем случае не должен попасть в руки испанцам. Если в этот решающий момент Абу Зиан и его люди откажут нам в помощи и перейдут на сторону врага, вся наша кампания против императора может оказаться под угрозой.

– Узнаю тебя, сын мой! Ты замечательный стратег! Если мы хотим преуспеть, нам следует позаботиться о надежной охране наших тылов. Ах, как мне будет нехватать твоего таланта в предстоящем походе! Предусмотрительность и острота ума – вот два гения, которые бодрствовали над твоей колыбелью! Приди в мои объятия, дитя мое!

При этих последних словах Хасан бледнеет. Но затем он довольно сдержанно обнимает своего отца, что немало удивляет последнего. Скорее всего, эта неожиданная застенчивость объясняется присутствием Билал-Ника, Гаратафаса и татуированного итальянца, стоящих рядом. Хайраддина переполняет любовь к сыну, и старик не может удержать слез. Они появляются и на глазах его друзей, которые не смеют произнести ни слова. Хасан остается невозмутимым.

– Отец, прежде чем вы отправитесь в путь, я хочу сделать тебе еще один подарок.

К Хайраддину приближается Содимо и становится на колени.

– Этот гравер, создающий прекрасные медали, также выйдет в море. Он будет носителем шифра, который позволит нам легко сообщаться между собой. Я отдаю его вам в обмен на этого человека, – он указывает на Мохаммеда эль-Джудио, – советы которого мне будут необходимы перед отправкой в Тлемсен. Он очень хорошо познакомился с этими местами еще при жизни моего дяди Аруджа.

Хайраддин беспрекословно соглашается. Судорога панического страха сводит спину Эль-Хаджи, едва он слышит имя первого Барбароссы.

– Отец, теперь пора в путь. Чувствуете, как задул со стороны холмов этот благоприятный бриз? Это утреннее благословение, добрый знак, посылаемый Аллахом Всемилостивейшим!

Сиди Бу Геддур уже начал свои молитвенные песнопения, которые затем подхватывают дервиши и марабу. Билал-Ник и Гаратафас прочищают свои глотки. Отцу хотелось бы в последний раз пожать руку Хасана, но Ага уже покидает помост, с которого муфтии еще раздают свои благословения Шархану и его янычарам, солдатам и матросам. Хайраддин направляется к трапу «Реала», что понуждает его повернуться спиной к своему сыну. Последний использует момент, чтобы вложить в руку Содимо один из тех кожаных футляров, в каких прячут письма. Он делает это так осторожно, что только Николь с Гаратафасом замечают его жест. Выразительно взглянув на них, он едва заметно указывает им пальцем на этот футляр. Затем, ко всеобщему изумлению, бейлербей, неподвижно замерший на краю набережной, с лицом, устремленным в морскую ширь, принимается тихонько бормотать стихотворение, слова которого заставляют сжиматься сердца стоящих рядом:

Кто обручился с землею Алжира, покорной султану,

Примет участь эфеба, изгнанника рая:

Стан его сложится гибкий – согнется, луку подобен,

Из некогда ясных очей прольются кровавые слезы,

И, как воды реки, затеряется он в океане…

Глава 12

Эти стихи надолго лишают покоя души друзей Хасана. Холодное крыло дурного предчувствия бросает тень на прекрасное апрельское утро, и без того огорчившее их мрачным скрипом весел «Реала», глубоко погружаемых в море, чтобы поскорее вывести громадину корабля на морской простор.