Mille regrets

Borel Vincent

Разумеется, друзья теперь находятся на палубе, а не в трюме, и они больше не скованы цепями с каторжной командой. Но Николь, Гаратафас и Содимо вновь ощущают боль в локтях и кистях, настолько этот механизм из человеческих тел, которые мучаются у них под ногами, напоминает им зловещее прошлое. Им нет нужды видеть своими глазами, чтобы представить себе эти тощие мускулы, напрягаемые усилием, и тела, которые выпрямляются, упираются в весла, сгибаются вниз и возвращаются в прежнее положение – в том обязательно точном ритме, без которого движение становится хаотичным и угрожает поломкой, и тогда принимается

за работу неизменная плеть из бычьих жил, хлещущая провинившиеся спины. Мысли о бренности жизни, зависящей от случая, сжимают внутренности трех бывших галерников, и восстанавливают в памяти Николь скорбный псалом, исполненный смертной тоски. Не заботясь о том, что его кто-то может услышать, он напевает его по-латыни, вполголоса и с глубокой печалью:

Media vita in morte sumus;

Quem quarimus adiutorem, nisi te Domine?

Qui pro peccatis nostris iuste irasceris.

Sancte Deus, Sancte fortis, Sancte et misericors

Salvator noster, amarae morti ne tradas nos!

– Странные слова в устах мусульманина, – удивляется Гаратафас, который сидит, прислонившись к Николь. – Латынь! Что с тобой, Билал-Ник? Или я должен сказать, Николь? Потому что ты снова стал фламандцем, не так ли?

– Хочешь, я тебе их переведу?

– Не трудись, Николь, я и сам могу это сделать! – говорит подбежавший укрыться возле них Содимо, который только что заметил на галере Шархана.

Николь и Гаратафас прячут его между собой, и делают это с тем большей охотой, потому что их очень интригует футляр, доверенный ему Хасаном.

– Я хорошо знаю этот мотет. Он чаще всего исполнялся в церкви Санта Мария делла Паче, которая была местом покаяния. Там сказано:

Посреди жизни мы пребываем в смерти;

Кого звать нам на помощь, если не Тебя, Господи?

Ты, который праведно гневаешься на нас за грехи наши,

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый и Милосердный

Спаситель наш, не предай нас горькой смерти…

– Я догадываюсь, почему вам так грустно. Вы тоже думаете о нем?

– Как же нам не думать о нем? Ведь он сделал для нас столько добра, – вздыхает Николь.

– Ты говоришь это в прошедшем времени, как если бы он был мертв!

– Это потому что… я не знаю, я просто боюсь за него.

– Я тоже. Но что спрятано в этом футляре, Содимо? – спрашивает Гаратафас.

– Э-э… не бог весть что. Это предназначено его отцу. Такой специальный код, который мы придумали, чтобы они могли переписываться втайне от посторонних глаз.

– Секретный шифр?

– Ну да… о, я вполне могу вам его показать. Вы друзья Хасана, а военная тактика наших турков не безынтересна.

– Я что-то не чувствую в себе наклонности к шпионству, – улыбается Николь.

– Только не теперь! – предостерегает Гаратафас. –

Фискалов на этой галере больше, чем достаточно… Вы уже заметили этих двух санджаков Сулеймана, которые ходят по пятам за Хайраддином?

Рустам Паша и Мустафа Шелибар только что закрылись в каюте Барбароссы с его наемниками-райя и капитаном Поленом.

– Они, конечно, обсуждают маршрут и возможности для маневрирования?

– Это война, Содимо. А в этой игре мы, турки, всегда более осторожны, чем христиане.

– Это одно из ваших величайших достоинств. Но что имел в виду Хасан, перед отплытием, когда подал нам тайный знак? – спрашивает Николь.

– Да, я тоже это заметил.

– Как если бы он хотел нам что-то доверить… Я не знаю… Какое-нибудь послание… В конце концов, это не так уж и невозможно. Прощание было таким странным. А вы-то верите в эту историю с Тлемсеном, а?

– Нет.

– Как будто Хасану нельзя было открыто говорить…– размышляет Николь.

– Или он не хотел, – подчеркивает Гаратафас, – но он указывал нам на футляр.

– Тогда, не заглянуть ли в него?

– Здесь?… Это не слишком неосторожно? – спрашивает Содимо, оглядываясь через плечо в страхе попасться на глаза Шархану.

– Подойдем поближе вон к той канатной бухте, за ней нас никто не увидит, – предлагает Гаратафас.

– Давай быстро, Содимо, я сгораю от любопытства посмотреть на твою работу.

Но между внутренней стенкой футляра и свернутым в трубку пергаментом Николь ничего не находит, кроме двух листков очень тонкой бумаги.

– Что это? – спрашивает он.

– Покажи-ка!

Листочки переходят из одних рук в другие.

– Странно, тут как будто ничего нет. Это всего лишь чистые страницы.

– Вы уверены в этом? Дайте их сюда, я, кажется, понимаю, в чем дело.

Разглядывая листки против солнца, Содимо различает буквы, как бы написанные прозрачными чернилами.

– Что бы это могло значить?

– Я знаю! Мне понадобится огонь.

– Так вот он, – Николь вынимает из кармана маленький огарок. – Я всегда ношу при себе кусочек свечи, на всякий случай, вместе с кремнем и трутом.

Со всеми предосторожностями – нет хуже врага у кораблей, чем пожар – Николь зажигает огонек, и Содимо нагревает над ним белые странички. Вскоре на них проступают строчки.

– Как это возможно?

– Это написано соком лимона… по-итальянски… здесь сказано… Мой Боже!

– Что? Что там такое?

– Да говори же!

– Мы не зря опасались… Послушайте, что пишет Хасан, здесь его подпись…

Мои дорогие,

Когда вы прочтете эти страницы, меня, вероятно, уже не будет в этом мире. По крайней мере, я надеюсь на это, ибо утратил к нему всякий интерес. Я спрятал эти листочки в футляре, который передал Содимо, в надежде, что он обнаружит их раньше Хайраддина, да будет проклято его имя! И если вы теперь читаете их, это означает, что они благополучно оказались у вас, к кому я питаю те немногие остатки доверия, что сохранились во мне по отношению к роду человеческому. У Содимо, должно быть, достало хитроумия, чтобы догадаться о моей уловке и прочесть то, что написано симпатическими чернилами.