Миллиметр

Трумина Елена

– Ты меня сватать что ли собралась?!

– Почему сразу сватать? Просто в гости. Сходить пообщаться. Ты вообще не выходишь из дома.

Пока мать расхваливала кандидата в будущие зятья, дочь ревниво прикидывала, какими достоинствами обладала сама.

Ум? Самое большое разочарование юности. Красота? Увы, тоже нет. Хотя…

У меня, думала Кира, греческий профиль и красивая линия груди. Неплохая гальюнная фигура вышла бы из меня. Да что там неплохая, отличная царица морей получилась бы. С устремленным в горизонт пылким взором, чуть сощурившись, чтобы брызги не попадали в глаза,

я бы рассекала сверкающую на солнце гладь океана, из которого бы выпрыгивали дельфины, заигрывая со мной, а чайки бы пели голосами Дион и Фабиан. Огюст Бертен, отважный и благородный, стоит на палубе. Лево руля!

– Ты меня слушаешь?

Кира пошевелилась.

– А если я ему не понравлюсь?

– Ну что ж теперь. Значит не понравишься, – смиренно ответила Людмила Борисовна, задумчиво размешивая сахар в остывшем кофе.

– Если этот сын такой великолепный, что же он тогда холостой? – ехидно спросила Кира.

– Потому что он до сих пор не встретил нас, – резонно ответила мать, подняв брови, и расправила на юбке складки.

– Ты прекрасно знаешь, что все попытки родителей устроить судьбу своих детей о-бре-че-ны.

– По-че-му?

– Да потому, – буркнула Кира и разгладила складки у себя на халате. – Потому что вы собственники. И добровольно своих детей ни за что не отдадите.

– Отдадим. В обмен на внуков. Позавчера Тамару встретила. Помнишь тетю Тамару? Гуляла с коляской. У ее Маринки двойня. Такие сладенькие курносики. Ой, прям не могу! Про тебя спрашивала. Кстати привет тебе. Чего-то, говорит, не торопится Кирюша.

– Не ее ума дело.

– У Катьки сыну три года, у Светки – четыре, а у Ирки, дуры этой косоглазой – уже двое! А моя сидит, ждет. Ждет, сидит…

Она изобразила, как дочь ждет, безобразно высунув язык.

– Я никогда не жду подобным образом…

– Ну что тебе трудно для мамочки родить парочку ангелочков?

– Мать, ну какие ангелочки, посмотри в каком мире мы живем.

Они молча уставились в экран выключенного телевизора. Так и сидели, склонив голову набок, как два куста барбариса из разных времен года, каждая думая о своем.

О чем думала Людмила Борисовна, догадаться несложно – о румяном малыше с прелестной ямочкой на щеке, как он улыбается, тянет пухлые ладошки навстречу любимой бабушке. «Агу, агу».

О чем думала Кира? Она думала о том, отчего ее мать, привлекательная и темпераментная женщина, так и не вышла после развода замуж. Действительно, Людмила Борисовна всегда была исключительно хороша собой, а на момент развода ей было всего тридцать три года, так что она могла бы без труда устроить свою личную жизнь, но дело в том, что с той поры эта сторона жизни оказалась вне зоны ее восприятия, словно она ослепла основной частью своего либидо.

Последние четыре года были особенно сложными для нее, но именно в это время она отдалась профессии, о которой мечтала когда-то в юности – актерской игре.

– Кофе холодный, – Людмила Борисовна, наконец, нарушила молчание.

– Я подогрею.

– И кроссовки помой.

– Потом помою.

Какое-то время мать и дочь снова сидели в тишине, и было слышно, как тикают часы на столе, стучит о линолеум собачий хвост, надрывается за окном

автомобильная сирена.

– Это не твоя машина?

– Нет.

Людмила Борисовна с каждым годом задавала все меньше вопросов. Как только Кира переехала, она опрашивала ее со скоростью двадцать пять вопросов в минуту: где была? что делала? с кем встречалась? почему не звонила? что ела? – но в последнее время только тревожно всматривалась в бледное лицо дочери, словно пытаясь отыскать ответы в его чертах, и, не находя исхода своим сомнениям, отворачивалась и вздыхала.

Материнский вздох обладает неуловимой летучестью эфира. В Кире он пробуждал сложную композицию чувств, и чувства эти постоянно досаждали друг другу. Понять их было невозможно, и только одна мысль нет-нет да и мелькала у нее ненароком: «А правильно ли я живу?..»

Кира приподняла крышку белой эмалированной кастрюли, в которой Людмила Борисовна принесла котлеты. Если для обычного человека котлеты – это просто котлеты, то для Людмилы Борисовны котлеты означали нечто большее. Они были причиной, уловкой для шантажа – словом, поводом, чтобы в любое время навещать дочь. Дочь их якобы любила, и мать их регулярно готовила. В действительности Кира давно охладела к этому продукту питания, просто не могла намекнуть об этом Людмиле Борисовне, видя, какое значение имеет для нее эта кулинарная забава. Она не догадывалась, что в подсознании матери котлеты олицетворяли отзывчивую, живую, материнскую плоть, которую та регулярно жертвовала дочери, и это сакральное действо устанавливало между ними неразрывную, питательную связь.

– В следующую субботу пойдем к ним в гости, – решительно заявила Людмила Борисовна, хлопнув себя по колену.

– К кому?

– К Огюсту Бертену!

– Заведи лучше собаку. Вон смотри, какое чудо.

Щенок завилял хвостом.

– Я не поняла, ты что, не хочешь замуж?!

– Дражайшая мать, – произнесла Кира как можно убедительней, – пойми же ты. Времена сейчас другие. Роль женщины в современном обществе изменилась. Она больше не живет в фаллоцентрическом мире и не смотрит на себя глазами мужчины. Она может понять, что нужно именно ей. Она может выбирать.

Разумеется, все умные слова из статьи одной феминистки вылетели у нее из головы, но одно все-таки осталось. За него Людмила Борисовна и зацепилась.

– Что значит она больше не живет в фаллоцентрическом мире? Ей больше не нужен член?

– Мам, ну при чем здесь член?! – застонала Кира.

– При том… видела я у тебя в ящике эту штучку. Выбирать она может… Тебе даже выбирать не из кого. – Людмила Борисовна фыркнула.

– Ладно, проехали. Так когда твой следующий бенефис?

– Почему ты все время меняешь тему?!

– Я не меняю.

– Ну ты что, нисколечко не хочешь замуж?

– Хочу, хочу.

Прозвучало, видимо, неубедительно, потому что Людмила Борисовна стала обмахиваться полотенцем, будто ей дурно:

– Нет, ты не хочешь! Я же вижу, что не хочешь. Или ты думаешь, я не вижу? Мать, по-твоему, слепая, да?!

– А почему я должна хотеть, если я не хочу?

– Ты женщина? Или дерьмо собачье?

– Ну женщина. А если я не рожу, что будет?