Миллион открытых дверей
Шрифт:
Она начала играть. Сначала это были простые арпеджио в обычной четырехаккордовой прогрессии фламенко — очень точные и чистые, но школярские. Затем звукоизвлечение стало более мощным, резким, почти стаккатовым, а потом Валери заиграла медленнее, и мелодия приобрела тоскливую пустоту, как нельзя лучше шедшую Нансену. Я слушал музыку и представлял себе людей с суровыми лицами, стоящих на холодном ветру, и густые, как сироп, волны замерзающего моря, вгрызающиеся в голые прибрежные скалы. Музыка была сдержанной и ненавязчивой, как Брюс, безжалостной,
Я был тронут и потрясен тем, что здесь может существовать нечто подобное.
Валери закончила играть. И тут началось нечто невообразимое. Все разом загомонили, затараторили. Некоторые говорили на рациональном языке, я ничего не понимал.
— Patz, patz, companho!
Все обернулись, посмотрели на меня, переглянулись. В аудитории вдруг воцарилась тишина.
Теперь нужно было что-то сказать.
Я вдохнул поглубже. В аудитории запахло потом и злостью.
— Не будет ли кто-нибудь из вас против — а желательно, все вы, если я попытаюсь объяснить, почему вы так раскричались? Я согласен с тем, что Валери играла прекрасно и необычно. Я никогда еще не слышал ничего более bellazor — более красивого. M'es vis, у нас есть настоящая артистка, настоящая trobadora!
Валери сидела, держа мою гитару и уставившись в пол, все то время, пока вокруг нее бушевали страсти. После моих слов она подняла глаза и посмотрела на меня так, словно я ее напугал. Я видел, что, несмотря на ее юный возраст, кожа ее уже успела пострадать от ультрафиолета и холодных ветров… но эти глаза, глубокие и темные, как космос, эти сверкающие, глядящие на меня глаза… deu!
— Мистер Леонес, — негромко заговорил Пол, — я не понимаю, какое это имеет отношение к аквитанской музыке.
Особенно же я не понимаю, каким образом такое исполнение… ну, в общем, если вы считаете, что музыка должна служить неким средством выброса эмоций или еще чем-то в этом роде… то это же совершенно иррационально! А если она вот так сыграет на конкурсе? Я понимаю, что вам это неизвестно, но дело в том, что Валери в этом году должна участвовать во всекаледонском конкурсе солистов, и исполненная ею пьеса входит в обязательную программу. Она не должна играть так.
Это испортит ее выступление.
Тут все они снова начали кричать и тараторить, и все больше — на родном рациональном. Я снова призвал их к тишине, и они снова пугающе замолчали.
— Ну что ж, благодарю за информацию, — сказал я, отчаянно пытаясь соображать быстро, но понимая при этом, что ни за что не успею вовремя придумать достойных аргументов. — Понравилось ли кому-нибудь из вас исполнение Валери… нет-нет, только не начинайте снова кричать! — Я пожалел о том, что у меня с собой нет шпаги, а то бы я быстро тут навел порядок. — Давайте проголосуем поднятием рук. Так все-таки, кому понравилось исполнение?
Примерно треть
— А кому не понравилось?
Таких оказалось столько же.
— А кто из вас говорил не о том и не о другом, а о чем-то совсем ином, просто случайно оказавшись в аудитории?
Все расхохотались. Напряжение спало. Я обвел взглядом своих несколько озадаченных учащихся. Большинство из них все еще держали в руках лютни, и я поразился тому, что почти все они — мои ровесники, а то и младше. Стараясь говорить как можно более мягко и деликатно, хотя сердце у меня бешено колотилось, я сказал:
— M'es vis, Валери сама должна решить, что для нее важнее — она настоящая артистка. Что ты сама ощущала, Валери, играя так, как играла только что? Тебе было не по себе?
Она опустила глаза. Лицо ее потускнело, а мне было так больно смотреть на белую кожу, просвечивающую между черными короткими волосиками у нее на макушке.
— Ноп, мистер Леонес, не было. На самом деле дома, когда я одна, я обычно так и играю эту пьесу, и я так ее играла давно, задолго до вашего приезда. Просто у меня не было слов, чтобы поговорить о том, что я делаю.
Пол, похоже, был потрясен до глубины души.
— Валери, но зачем тебе вообще понадобилось этим заниматься?
Валери отвернулась от него, встала, отнесла мою гитару на место, осторожно поставила на подставку и только тогда ответила:
— Так лучше звучит. Я так думаю, что я более хороший музыкант, чем компьютер.
— Ты мне никогда не говорила, что занимаешься этим!
Похоже, он был оскорблен не на шутку.
— Я ни кому об этом не говорила — кроме преподобного Сальтини, конечно.
Пол ахнул.
— Значит, все это ловили на мониторы — а ты… ты продолжала этим заниматься?
Она кивнула.
— Я уже говорила: мне кажется, что так звучит лучше.
Если мне казалось, что раньше мои учащиеся шумели, то как они встретили это заявление, прозвучало под стать канонаде. Такого средоточия гнева и оскорбленности в одном отдельно взятом помещении я не мог припомнить с того вечера, когда погиб Рембо. Почти все болтали на рациональном. Мало того что я ничего не понимал, так еще и ритм перебранок был жутко раздражающим, неровным, каким-то заикающимся.
Не особо соображая, как это у меня вышло, я вдруг рявкнул:
— Patz! Patz marves! — словно разнимал ссорящихся или дерущихся. При этом я стоял посреди аудитории, пытаясь охватить взглядом всех сразу, на триста шестьдесят градусов.
И снова наступила пугающая тишина. Только на этот раз все понурили головы и покраснели, словно их застукали за совершением какого-то ужасного преступления.
— Простите нас, пожалуйста, сэр, — сказал Прескотт Дилидженс, рыжий малый невысокого роста — вроде бы сынок пасторши. По крайней мере я видел его мать на заседаниях Совета Рационализаторов. Там она сидела в уголке и помалкивала. — Эти эмоции были совершенно недопустимы.