Миллионщик
Шрифт:
Тот удивленно посмотрел на меня.
— Заберешь? А на каких таких, позволь спросить, основаниях? Ты ему ныне хто? Не отец, не мать, не родственник. Просто посторонний человек. Да тебе его никто не отдаст?! Тут закон строгий. Сирота — значит, казенный.
Че-е-ерт…. Он был прав. У меня не имелось никаких законных оснований. Я был никем. Беглым каторжником, который сам вне закона, с липовым паспортом на иностранного подданного. Но я не мог оставить своего сына и должен был что-то придумать. Любой ценой.
— Спасибо, Прохор, —
Я сунул ему в руку еще пару серебряных монет и вышел из трактира. Голова шла кругом. Что делать? Как вырвать сына из лап этой безжалостной государственной машины? Идти напролом, пытаться выкрасть его из тюрьмы? Глупо и безнадежно. Подкупить чиновников? Возможно, но опасно. Нужно было найти какой-то другой, более хитрый, обходной путь. И я знал, что времени у меня очень мало. Всего два месяца.
— Ну и что ты будешь делать, Курила? — спросил Изя, когда я вернулся в нашу комнату и рассказал ему все. — Пойдешь на штурм тюремного замка? Я тебя умоляю, это же не лабаз с семечками!
— Нет, — сказал я, меряя шагами тесную комнату. — Напролом идти нельзя. Нужен другой путь. Законный или почти…
— Какой еще законный путь? — фыркнул Изя. — Для тебя любой путь ведет обратно на нары.
— А если… я стану благотворителем? Ведь по документам я Тарановский, который проникся сочувствием к несчастному сироте и желает взять его на воспитание?
Идея, конечно, была дерзкой, но другой просто не имелось. Нужно было втереться в доверие к местному обществу, к тем, кто имел вес и влияние, и через них попытаться решить свой вопрос. Степан же с остальными лишь молча наблюдали за моими метаниями, не лезли и не мешали, и я был за это благодарен.
На следующий день, облачившись в свой лучший, хоть и порядком поношенный, дорожный костюм, я начал действовать. Первым делом отправился в самую богатую церковь города. Не молиться, конечно, а сделать щедрое пожертвование на «нужды сирых и убогих». Я положил в церковную кружку несколько золотых монет, чем вызвал изумление и благоговейный трепет у местного священника.
— Кто вы, сударь, благодетель наш? — спросил он, провожая меня до самых дверей.
— Коммерсант Тарановский, из Кяхты, — скромно ответил я. — Еду по делам в Россию. А не подскажете, святой отец, кто тут по части благотворительности?
Разумеется, он знал решительно всех.
Слух о щедром кяхтинском купце, как я и рассчитывал, мгновенно разнесся по городу. И уже на следующий день меня пригласили на чаепитие в дом городского головы, где собиралось местное «благотворительное общество».
Общество это состояло из пышных, нарумяненных купчих в шелковых платьях и жемчугах, жен местных чиновников и нескольких пожилых, солидных купцов. Они сидели за столом, уставленным вазочками с вареньем, горами пирогов и пузатым самоваром, и вели благочестивые разговоры о помощи бедным.
Я вел себя скромно, но с достоинством. Рассказывал о своей коммерческой
Имя Верещагиной, известной на всю Сибирь своей хваткой и богатством, произвело магическое действие. На меня сразу посмотрели другими глазами.
— Так вы, значит, с самой Аглаей Степановной дела ведете? — ахнула жена городничего. — Вот это да! Наслышаны, знаем, уважаем!
Я понял, что почва подготовлена. И на следующем собрании перешел в наступление. Я рассказал трогательную историю о том, как, будучи в Тобольске, случайно узнал о судьбе несчастного младенца, рожденного в тюрьме и оставшегося сиротой.
— Сердце мое, господа, обливается кровью при мысли о том, что этот невинный ангел, этот божий агнец, будет отдан в приют, где его ждет незавидная участь, — говорил я с дрожью в голосе, которую, впрочем, мне не пришлось изображать. — Я человек одинокий, семьи и детей у меня нет. И я хотел бы взять этого мальчика, Ивана, на свое попечение. Усыновить. Дать ему хорошее воспитание, образование, вывести в люди.
Дамы растроганно ахнули и принялись утирать слезы кружевными платочками. Мое благородство их покорило.
— Какое доброе сердце! Какой поступок! — шептали они.
Но купцы, люди более практичные, отнеслись к моей идее сдержаннее.
— Дело-то, конечно, богоугодное, господин Тарановский, — сказал городской голова, поглаживая свою окладистую бороду. — Да только непростое. Усыновление — это процедура долгая, сложная. Этим у нас занимается губернский попечительский комитет. Бумаги, прошения… все это нужно оформлять.
— Я готов ко всем трудностям и расходам, — заверил я его.
На следующий день с рекомендательным письмом от городского головы я отправился в этот самый попечительский комитет. Меня принял пожилой, сухой чиновник с безразличным взглядом и лицом, похожим на старый пергамент. Он долго слушал меня, перебирая бумаги, а потом изрек:
— Усыновление, сударь мой, дело серьезное. По закону, усыновитель должен быть не моложе тридцати лет от роду. А вам, позвольте заметить, на вид едва ли двадцать пять.
Это был первый удар. Я, конечно, выглядел старше своих двадцати лет, но никак не на тридцать.
— Кроме того, — продолжал чиновник своим скрипучим голосом, — вы иностранный подданный, как изволили представиться. Усыновление российского подданного иностранцем — случай исключительный. Требует высочайшего разрешения.
Это был второй удар. «Высочайшее разрешение» — это значит, за подписью самого государя императора. На это потребуются годы.
— И даже если мы примем ваше прошение, — добил он меня, — его будет рассматривать Сенат в Санкт-Петербурге. А это, сударь мой, может занять годы. Два, три, а то и пять лет. А до тех пор ребенок будет находиться в доме призрения. Таков порядок.