Миллионщик
Шрифт:
Сам господин Воробьев оказался сухим пожилым господином в очках, с аккуратной бородкой и цепким, ничего не упускающим взглядом. Я изложил ему техническую суть дела, не вдаваясь в подробности моего озарения. Он слушал внимательно, задавал точные профессиональные вопросы и быстро набросал на листе бумаги черновик прошения о «привилегии».
— Идея любопытная, сударь, и, бесспорно, имеет огромный коммерческий потенциал, — сказал он, заканчивая писать. — Я немедленно подам прошение в Департамент мануфактур.
Через пару часов он вернулся с копией моего прошения,
— С этой минуты, господин Тарановский, — торжественно произнес он, — приоритет за вами. По закону, кто первым подал прошение, тот и считается изобретателем. Даже если завтра сам господин Нобель принесет точно такую же идею, его прошение будет отклонено. Ваше было первым. Можете смело вести переговоры, опираясь на этот факт.
Уже наступил вечер, и мне оставалось только вернуться в отель, чтобы с утра, вооружившись прошением, направиться к Нобелю.
Контора «Товарищества механического производства „Нобель и сыновья“» располагалась в солидном доходном доме на Галерной. Внутри не было ни кричащей роскоши, ни столичного блеска. Все подчинялось строгой, деловой функциональности. Массивная дубовая мебель, на стенах карты Российской империи с пометками и чертежи каких-то сложных механизмов. В воздухе витал едва уловимый запах сургуча, бумаги и машинного масла. Это было логово промышленника, а не салон аристократа.
Меня провели в личный кабинет хозяина.
Я вошел. За огромным письменным столом, заваленным бумагами и образцами горных пород, сидел Альфред Нобель. На вид ему стукнуло не более сорока, это был человек с высоким лбом мыслителя и аккуратно подстриженной бородой. Но умные, проницательные глаза несли в себе тень глубокой не по годам усталости.
— Господин Тарановский? — спросил он с легким шведским акцентом. — Чем могу быть полезен?
— Господин Нобель, я знаю о вашей главной проблеме — опасности нитроглицерина. И пришел предложить ее решение, — начал я с ходу, без долгих расшаркиваний.
На его лице промелькнула тень вежливой скуки, какая бывает у гениев, вынужденных выслушивать очередного прожектера.
Я молча положил перед ним заверенную копию моей патентной заявки.
— Что это? — глянул он на меня.
— Будущее, господин Нобель. Ваше и мое, — с улыбкой ответил я.
Он взял бумагу. Начал читать.
Я внимательно следил. Сначала его взгляд был беглым и скептическим. Затем он замедлился, на лбу пролегла глубокая морщина сосредоточенности. Он перечитал ключевой абзац дважды, потом трижды. Губы беззвучно повторяли: «Смешивать… с инертным, пористым поглотителем… кизельгур…»
Он поднял на меня глаза, и в них уже не было скуки. Только острое, почти враждебное недоверие.
— Теоретически остроумно, — произнес он холодно. — Но это лишь теория. У вас есть образец? Вы проводили испытания?
— Испытания — это ваша сфера, господин Нобель, — спокойно ответил я.
— То есть вы хотите сказать, что у вас нет ничего, кроме этой бумаги? — Он постучал пальцем по заявке. — Вы пришли ко мне с идеей, которую сами не проверили?
—
Нобель откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. Он начал интеллектуальный штурм, пытаясь прощупать глубину моих знаний.
— Хорошо. Допустим, это сработает. Какие пропорции? Сколько кизельгура на фунт нитроглицерина, чтобы достичь стабильности, не потеряв при этом детонационной мощности?
Я похолодел. Этого я знать не мог. Мне пришлось импровизировать, переходя из плоскости науки в сферу коммерции.
— Это предмет для экспериментов на вашем заводе, господин Нобель. Я даю вам принцип, а ваши инженеры найдут идеальную «золотую середину» для массового производства. Мы можем начать с пропорции три к одному.
Он прищурился, оценивая мой ответ.
— Допустим. Как этот состав реагирует на удар? На трение? При какой температуре становится нестабильным? Как вы предлагаете его детонировать? Обычный капсюль на основе гремучей ртути? Или потребуется промежуточный, более мощный детонатор?
Вопросы сыпались, как удары молота. Он пытался поймать меня на дилетантизме.
— Он будет достаточно стабилен для перевозки в ящиках, в отличие от вашего «гремучего масла», — парировал я. — А надежный детонатор — это техническая задача, которую ваши специалисты, я уверен, решат в течение недели. Я предлагаю вам не готовый рецепт пирога, а ключевой ингредиент, без которого он никогда не получится.
Нобель замолчал, обдумывая мои слова. Он встал и прошелся по кабинету.
— Вы просите меня поверить на слово. Вложить огромные средства в испытание идеи неизвестного мне человека, который не может ответить на простейшие технические вопросы и не имеет даже грамма готового вещества для демонстрации. Это несерьезно.
Это был критический момент. Еще немного, и он выставит меня за дверь.
— Я не прошу вас верить мне, господин Нобель. Я прошу вас верить законам физики и химии. Вы гений и знаете лучше меня, что этот принцип — смешивание с инертным абсорбентом — сработает. Вы можете потратить год и тысячи рублей, чтобы прийти к этому же выводу самостоятельно. Но… — я сделал паузу и посмотрел ему прямо в глаза, — запатентовать его уже не сможете.
Я снова указал на заявку на его столе.
— У меня есть не просто идея. У меня есть право. Юридическое право на эту идею, официально зарегистрированное в Российской империи еще вчера. Вы можете начать работать со мной сейчас. Или попытаться обойти мой патент, потратив годы на судебные тяжбы, пока весь мир будет делать деньги на моем изобретении. Выбор за вами.
Наступила долгая тишина. Нобель стоял у окна, глядя на улицу, но я знал, что он смотрит не туда. Он просчитывал варианты. В его голове шла борьба между гордостью изобретателя и чутьем коммерсанта. Я видел, как он взвешивает риски, свое уязвленное самолюбие и очевидные, баснословные выгоды.