Миллионы, миллионы японцев...
Шрифт:
Мадам Мото, вовсе и не скрывая, что она ищет связи, обходные пути, твердит важным людям, как они нужны, как она на них рассчитывает...
Я мечтаю об интеллигентном японце, который говорил бы хорошо по-французски, я мечтаю о нем все больше и больше, эта мечта не дает мне спать по ночам.
Ано нэ... Ано нэ... Что же это в конце концов значит?
Тетя и племянница извивались от смущения — это совсем невежливо, это значит: „Эй, послушайте!“ — но не надо так говорить, ни в коем случае... Впрочем, поразмыслив, они решили, что я могу и даже должен употреблять это выражение, в моих устах оно звучит очень милой шуткой.
Стоит мадам Мото посмотреть на мою бороду —
Говорить о деньгах, по-видимому, не считается здесь зазорным, как у нас: мало того, что мадам Мото выбалтывает, как имярек помог ей деньгами, она рассказывает во всех подробностях, сколько надеется получить от него за свою очередную картину, и переводит ему это на японский; имярек доволен.
Мне кажется, что мадам Мото не прочь выдать свою племянницу за француза... Она опекает ее и подталкивает. Мадемуазель Ринго выполняет при ней обязанности секретаря, и, на мой взгляд, вполне успешно. Ее расторопности можно позавидовать. Стоит нам умолкнуть хоть на минуту, как она бросается к одному из красных телефончиков. Очень бойкая и самоуверенная девица. Надо было видеть, как она атаковала „важных особ“ у входа на шекспировский спектакль, как отыскивала венок с моим именем, как собирала вокруг себя знакомых и, объясняя им мой галантный жест, устраивала мне очную ставку с посланными якобы мной цветами.
Домашние хозяйки носят белые блузки навыпуск, зашнурованные сзади, очень часто — брюки и гэта — деревянные туфли-скамеечки на двух ремешках, пропущенных между большим и указательным пальцами. Вчера я убедился, что в этой примитивной обуви очень удобно шлепать по грязи.
Легкость (малый вес) — вот слово, которое постоянно приходит мне на ум при виде окон, строительных материалов, циновок, подносов, багетов, всего этого царства ивовых прутьев и бамбука. Изящная, тонкая легкость — вторая отличительная черта японцев (первая — та, что они живут на коленях и всегда разуты)».
Со второй недели пребывания в Японии характер моих записей изменяется: они становятся все менее описательными и уже не дают материала для документального фильма. Потеряв надежду что-нибудь в них понять, я отрекся от самонадеянного намерения объяснить Японию. В дальнейшем я записывал подробности как напоминания об определенных проблемах, скорее даже тайнах, не раскрывающие их сути, а скорее воскрешающие их в памяти.
Эти записи порой ассоциируются у меня с черновиком речи защитника: алиби, смягчающие вину обстоятельства, свидетельские показания... Вот что я видел, слышал, пережил... Как мог бы я думать иначе?
Я вел записи из-за того, что мне нечего было делать, иногда, чтобы отвлечься, или из-за инстинкта самосохранения. Я делал их во время «окон» в фойе, в приемных, пока мадам Мото, ее племянница или мои случайные гиды бесконечно разглагольствовали по-японски. Следовательно, в них конгломерат того, что меня окружало и что происходило, пока я писал. Кроме того, если окончание антракта или чей-то приход заставляли меня закрыть блокнот и спрятать ручку, я потом записывал все, что казалось мне значительным.
Теперь мне уже не нужно обращаться к своей памяти, а достаточно лишь следовать своим записям, дополняя их, чтобы придать им определенный аромат или окраску.
Я даже сохраняю порядок записей в блокноте: это помогает мне в них разобраться.
Крупно слева — дата и время.
Курсивом — место действия.
В скобках — что происходит, пока я делаю записи, что меня от них отрывает.
В кавычках — что я узнал, как говорится, из вторых уст; что
Наконец, значок § я ставлю перед абзацем, добавленным уже сейчас, в особенности если эти добавления подсказаны моей нынешней точкой зрения, спустя много времени, когда я нахожусь в тысячах километров от Японии и бесстрастно пишу эти строки.
II. СЛУХИ О ЯПОНИИ
1. Раннее утро Асакусы
Воскресенье, 1 апреля, 13 часов
В одном из затемненных кафе квартала, где живет «мой» портной. После второй примерки
Вчера поздно вечером я пошел пройтись по Асакусе. «Свыше тысячи восьмисот ресторанов и баров функционируют в этом оживленном районе», — сказано в «Карманном путеводителе».
(Мадам Мото, уходившая звонить по телефону, вернулась с сувениром — она прихватила из ящика коробок спичек, рекламирующий кафе. Она достала все тот же фирменный блокнот «Цементные заводы Лафаржа» и занесла в него результаты разговора.)
Шел двенадцатый час. Музыкальные представления закончились. Люди расхаживали вокруг магазинов, многие из которых были еще открыты. Хостессы — некоторые в кимоно — стояли на пороге баров, заменяя собой вывеску, но ничего не предпринимали для завлечения клиентов. На улицах по-прежнему играла детвора. Радостные мамы с уснувшими малышами за спиной возвращались из театров и магазинов.
Еще полчаса назад такси носились здесь как бешеные в последнем взрыве страстей Асакусы. А сейчас на улицах не было никого, кроме стаек молодежи, которые, вереща о пустяках, спешили в ресторанчики, расположенные в переулках. Они вели себя смелее, чем днем, держались развязнее, даже беззлобно окликали меня: «Борода! Борода!» Причудливыетележки зеленщиков с жаровнями обосновались на перекрестках и торговали закусками и незнакомыми мне блюдами: брюквой или бататом, жаренными на вертеле огурцами, печеной репой... О приближении тележек извещали колокольчики, подвешенные к оглоблям.
Сразу стало очень красиво. Кино, театры и стриптизные шоу закрывались, на улицах появились рабочие с калильными лампами. Велись не только дорожные работы — гроздья молодых рабочих сваривали перила на первом этаже одного из одеонов стриптиза; они весело перекликались, выбрасывая на улицу разноцветные снопы искр. Пламя паяльной трубки и поворот прожектора с быстротой молнии вырывали из темноты монументальную ляжку с рекламного щита.
С обратной стороны погасших фасадов кафе и ресторанов, на улицах со служебными выходами жизнь только началась: торговцы, официанты и повара раздвинули во всю ширь задние перегородки, чтобы перекусить среди своих и подышать воздухом, наполнившимся знакомыми семейными запахами. В таком Токио я был, пожалуй, впервые. В этой манере распахнуться, чтобы после трудового дня, отданного обслуживанию других, обслужить самих себя и поесть в своей компании, переговариваясь через дорогу, было что-то общее с Югом Франции, с тем, как принято сумерничать на улицах Букери д'Алес и Пуа де ля Фарин в Марселе, с визгами и выкриками улицы Бомб в Алжирской Касбе, с жаркой суетой Галата Кемеральти в Стамбуле с ее запахами и мальчишками, разносящими чай.