Миллионы, миллионы японцев...

Шаброль Жан-Пьер

Понедельник, 15 апреля, 10 часов

В том же номере той же гостиницы

Я живу на коленях, а отдыхаю стоя. Дачники в помятых кимоно расхаживают по коридорам гостиницы, садам, улицам; они предаются законному безделью, совсем как наши дачники в Виаласе или Женолаке, и утруждают себя только поклонами и изъявлениями вежливости.

Вчера вечером, когда на низком столике уже стоял ужин, в мой номер вошла молодая женщина в кимоно. Она опустилась на колени и несколько раз поклонилась до пола. Потом она подошла к туалету с большим зеркалом, присела,

поджав ноги, и стала доставать из сумочки и раскладывать гребенки, щетки и прочие туалетные принадлежности. Обосновавшись в номере, она села со мной за стол, но не для того, чтобы есть, — хотя я несколько раз ее приглашал, — а чтобы прислуживать: наполнять бокал, тарелку... Немолодая особа, худая, с суровым лицом приносила блюда из кухни, где для меня приготовили европейскую еду. Ни та ни другая ни слова не говорили по-английски. Подчеркивая ногтем японские слова в моем туристическом разговорнике, я получил ответы почти на все содержащиеся в нем вопросы, даже на те, которые меня нисколько не волновали. Надо же мне было как-то убить время, а главное, помешать женщинам разговаривать друг с другом, то подсмеиваясь надо мной, то пугаясь моей бороды.

— Как вас зовут?

— Меня зовут Терука — Светящаяся Лань.

А еще говорят, что в разговорниках скудный лексикон!

Старая благородная горничная, преклонив колена, убирала со стола с нарочитой медлительностью, чтобы продолжать разговор с мадемуазель Терукой. Обе женщины не без ужаса разглядывали меня снизу вверх.

Сколько длились эти переговоры? Ни одна ни другая словно не решались покинуть комнату. Мне хотелось спать, никогда еще я не испытывая такого сильного желания остаться одному.

Старуха принялась мне что-то объяснять по-японски, совершенно не заботясь о том, понимаю ли я ее. Показывая на мадемуазель Теруку, она шесть или семь раз начинала с одного и того же (я узнавал по звучанию слов), а заканчивала тем, что знаками просила хранить молчание — прикладывала палец ко рту, делала вид, что зашивает стежками губы или запирает их молнией.

Я же судорожно листал разговорник, но так и не находил ни одного выражения, близкого к тому, что мне хотелось бы сказать обеим: убирайтесь вон!

Наконец старуха встала и с подносом в руках направилась к выходу. Оставив его в коридоре, она вернулась, стала на пороге и продолжала переговоры с мадемуазель Терукой, которая так и не сдвинулась с места.

Полагаю, лицо мое не выражало любезности и удовольствия, подобавших при данной ситуации. Чтобы покончить с ней, я прямо в кимоно скользнул на приготовленное мне ложе, не обращая никакого внимания на женщин, продолжавших беседовать.

Вдруг старуха выхватила у меня из рук разговорник и принялась с трудом просматривать его, страница за страницей. Я видел, как она миновала разделы «Приветствия», «Посещение города», задержалась на главе «Гостиница», долго читала и перечитывала все, что там написано про «багаж и чемоданы»... Наконец она испустила победный клич и, указывая на мадемуазель Теруку, заявила: «Ториацукаи ни тюиситэ кудасай».

Я прочел перевод: «Обращайтесь осторожно».

Я вытолкал обеих за дверь. Право, я не более добродетелен, чем другие, скорее менее, но, говоря по чести, обе женщины отвратили бы от себя кого угодно.

Очень скоро, когда я уже засыпал, женщина, что постарше, вернулась. Наверное, ее мучили угрызения совести, а может, она себя упрекала за то, что я не понял, зачем

она пришла. Я попросту выставил ее в коридор. 

4. Роковые сигареты

В тот же день, в 2 часа ночи, следовательно, скорее в пятницу, 16 апреля, в 2 часа утра

В комнатушке мадемуазель Ринго, как в мою первую токийскую ночь... Но в какой ситуации!

Я вынул блокнот и для вида делаю эти записи. Я сижу, поджав ноги, на том же месте, что и в мой первый вечер в Токио. Сколько иллюзий утрачено с тех пор!

Мадемуазель Рощица присела слева от меня.

Но справа, где тогда сидела красивая мадам Мото, сидит брат Ринго, молодой человек. Я вижу его впервые. Она среди ночи стащила его с постели, чтобы он ее охранял.

Это сказано не было, но само собой вытекает из ситуации, в которой я оказался. Мадемуазель Ринго и ее брат лихорадочно листают все французские и английские разговорники, какие сумели раздобыть в столь поздний час. Они говорят без умолку, бросая на меня обеспокоенные или раздраженные взгляды. Молодой человек старается дать мне понять, что твердо решил ночевать тут, между сестрой и мной.

А между тем я не сделал ничего такого, чтобы попасть в подобный переплет. Мадемуазель Рощица и ее бедный брат, которого стащили с постели, — тоже.

Мне жаль их, им жаль меня. В конце концов мы смутно ощущаем, что можем поладить, и тем не менее молодой защитник, преисполненный подозрительности, не уходит, Пока они с помощью разговорника строят вместе корявую фразу, которая, дай-то бог, рассеет недоразумения, я постараюсь рассказать все по порядку. Судя по их колебаниям, оговоркам и отступлениям, времени у меня предостаточно...

* * *

Сегодня утром, то бишь вчера утром, мы с мадам Мото покинули деревню источников.

Она продолжала дуться.

Должно быть, она узнала, что задуманная ею ночь любви не состоялась. Я чуть было не спросил, не стояла ли она за сёдзи, чтобы наблюдать за осуществлением своего плана.

Задетая тем, что потерпела поражение, она впервые была вынуждена обратиться за помощью. Она пригласила дядю, который приехал в такси. Добрый мистер Кояма не знает ни слова по-французски и по-английски, это ставит мадам Мото в тяжелое положение: выставлять напоказ незнание французского — для нее острый нож.

— Да, да! — вдруг сказала она в отчаянии. — Я пробыла в Париже десять лет!

Старый мистер Кояма посмотрел на меня, мы без слов поняли друг друга. Дядя любил свою племянницу, восхищался ею больше и дольше, чем я, и ему соответственно было тяжелее, или же я ничего не понял...

(По крышам машин, расставленных на пустыре возле дома мадемуазель Ринго, барабанит дождь, моя Рощица принесла мне чаи, который вскипятила в кухоньке, и возвратилась к брату сочинять английский текст.)

Наконец мы с мадам Мото сели в обратный поезд-черепаху. Пока мы бесконечно плелись по тридцати километров в час, она спала, явно обессиленная, и просыпалась лишь с приходом разносчиц, чтобы купить мне пива и арахиса.