Миллионы, миллионы японцев...
Шрифт:
Дюбон живет в Японии тридцать лет. Во время войны он был интернирован и заключен в концентрационный лагерь. Он женат на японке, дети его говорят только по-японски.
— Я съезжу на три-четыре года в Париж, чтобы мои родные научились говорить по-французски.
Он расспрашивает маленькую Ринго терпеливо, с улыбкой, делает паузы, проявляет к ней внимание — все это кажется мне совсем новым в моем соотечественнике. Похоже, он владеет японским языком так же, как своим родным, — явление крайне редкое. Вместе с ней он пытается звонить по всем адресам, где могла бы находиться тетя. Безуспешно. Я ловлю себя на том, что невольно обращаюсь к Дюбону шепотом, как будто мадемуазель Ринго может понять по-французски.
—
— Энсэй. Это можно перевести как «утомление от жизни».
Дюбон терпеливо расспрашивал мадемуазель Ринго, точнее, он ее прослушивал, подвергал психоанализу, применяя в равной мере терпение и симпатию. Он утвердил меня в моих догадках, и прежде всего в интуитивном понимании Рощицы.
Дюбон дал мне и другие подтверждения, более печальные:
— Малышка рассказала, в каком затруднительном положении она находится. Ей совершенно ясно, что ее тетя недопонимает ваши слова и вдобавок сильно забыла родной язык. Это ясно также родственникам и друзьям. Они чувствуют, что тетя вас не понимает, и не могут уловить смысла в ее переводе на японский. Тем не менее они делают вид, что понимают. Ведь мадам Мото — уважаемая особа: она японка, десять лет прожившая в Париже, это придает ей здесь большой вес, и никто не смеет усомниться в правильности того, что она делает. Малышка мне сейчас сказала: «Часто другие понимают лучше, чем она, видят, что она ошибается и велит нам делать глупости, но я ничего не могу сказать — ведь она моя тетя и приехала из Парижа, и все с болью в сердце стараются делать, как она велит, даже если это глупо...» Вы должны учитывать, что над ее головой ореол, она «тетя, приехавшая из Парижа!», ее надо щадить, сглаживать острые углы, в особенности в присутствии родственников или знакомых, чтобы не подвергнуть сомнению ее непогрешимость.
— Ну и попал же я в переплет!
Дюбон сумел так умно рассеять всякую подозрительность, закравшуюся между мной и мадемуазель Ринго, что теперь мы награждали друг друга тумаками, словно старые приятели, повстречавшиеся наконец вновь.
— Передайте Ринго-сан, что я уже не решался брать ее даже за руку, опасаясь, как бы она чего не подумала...
Дюбон перевел. Ответ Рощицы осветил лицо нашего друга улыбкой, которая так помогает в стране улыбок, — включаю ее в коллекцию!
— Она говорит, что с ней было то же самое... Что она чувствовала, как вы сдерживаетесь, сама хотела взять вас за руку, но боялась, как бы вы не подумали о ней дурно.
Дюбон считает, что недоразумению между мной и тетей пора положить конец. Он предлагает собраться у него завтра вечером к ужину. Он берется внести полную ясность в наши отношения, и я на него полагаюсь.
Эта встреча меня согрела, подбодрила. Я тут же всерьез засел за сценарий. В энный раз я перечитал ответ Жана Л'Ота:
«...Твое письмо ставит меня в затруднительное положение. Ничего не зная о Японии, что могу я добавить к истории о кресле, которую уже тебе рассказал? По моей мысли, это лишь предлог, который даст возможность подать любой материал о Японии. Напоминаю тебе сюжетную канву:
„Комеди Франсез“ собирается показать в Японии ряд спектаклей из своего репертуара, в частности „Мнимого больного“. Чтобы придать представлению большую значимость, решено использовать в качестве гвоздя программы кресло, в котором Мольер умер на сцене во время исполнения „Мнимого больного“. И вот в Японию отправляют ценный музейный экспонат. Его сопровождает либо пятидесятилетний чиновник из Бретани, либо, наоборот, молодой, свежеиспеченный советник, выпускник дипломатической школы. В первом варианте от важности миссии у сопровождающего
То, что ты пишешь о тайне, окружающей твоего продюсера, очень здорово. Это уже само по себе работает на создание атмосферы фильма. Расскажи же мне немного об этом господине...»
Жан, дорогой! Его наметки темы мне вполне подходят. Я много раз перечитывал письмо, и каждое слово рождает у меня множество зрительных образов. Стоит мне покачать какую-нибудь из его фраз, как невод, в воображаемых волнах, бьющих по моим лодыжкам, и я вытаскиваю его полным диковинных животных, отбросов, разрозненных башмаков и водорослей — к сожалению, массой водорослей!
«Пятидесятилетний чиновник.... бретонец...» (мне больше нравится севеннец!). «Молодой советник-дипломат...»
Беру и его. Беру обоих. На прелестном приеме во французском посольстве я столкнулся с такими типами. Умелое сочетание нескольких образов даст достаточно материала для сочного характера.
«От важности миссии у него закружилась голова...» Видал я таких! Мне остается только воспользоваться классическим примером какого-нибудь Ларгье или севеннского Лоза, расположенного на горном склоне. Старики изнывают в своем селении, где покинутая земля умирает. Шахты закрыты. Естественно, что сын подался в чиновники. Он «дорос» до Парижа, где с тряпкой в руке ходит вокруг знаменитого кресла...
Он у меня просто стоит перед глазами. Его поездка в Японию — реванш за неудачно прожитую жизнь! Когда он уйдет в отставку и вернется в деревню, у него будет что рассказать другим пенсионерам, работавшим в шахте, на почте, телеграфе и даже на железной дороге.
«Ложное представление, которое создал себе второй персонаж о Японии...»
Зачем далеко ходить за примерами? Я же сам всячески остерегался предвзятых мнений и хвастал тем, что приехал не предубежденный. Раз я испытываю разочарование, значит, у меня были иллюзии.
Оба персонажа пойдут в дело.
Старый примитивный чиновник, радуясь нежданно-негаданно выпавшей на его долю поездке, старается ни во что не вникать, он только видит, слышит, чувствует... Он не мудрствует лукаво. Он может так полюбить Японию, оказаться плененным этой страной до такой степени, что — кто знает? — уже не захочет вернуться во Францию...
Молодой блестящий дипломат все время стремится понимать, познавать... Надо сыграть на контрастах между двумя подходами к стране: поверхностным и сентиментальным — существа примитивного, умным и слишком трезвым — интеллигента...
Я должен заняться этой работой не откладывая, она кажется мне идеальным противоядием от неприятной горечи впечатлений, обрушившихся на меня с тех пор, как я приехал в Японию и затерялся тут. Ко мне, севеннцы!
Чиновник из Севенн? Он видит вещи в их изначальном виде. Его родные места — севеннские горы, он мало осведомлен по части прославленной экзотики и ничего не ведает об «Элладе Востока, обладающей волшебной силой околдовывать навек». Однако его незамедлительно поразит фактура (в понимании искусствоведов), он захочет трогать дерево, обои, старые полированные камни... Он почувствует себя хорошо, не ища причин этого, не уточняя, почему он подпадает под обаяние «очаровательной утонченности».