Милорд
Шрифт:
«Ирина В. в роли Мари», — гласила лаконичная подпись.
— Дай портрет, — попросил он и положил лист рядом с фотографией, закрыв текст.
Ника совершила настоящее чудо — она смыла с лица Риши не только грим, но и почти всю игру в Мари, оставив только мимику, как теперь Мартин видел — фальшивую. На портрете было именно то лицо, которое он не смог разглядеть на фотографии.
— Удивительно, — прошептал он. — Ты же никогда ее не видела…
— Я художник, — мрачно ответила Ника, с отвращением глядя на рисунок. — Я
— Пруд в парке вечером, — ответил Мартин, закрывая книгу вместе с портретом.
— А вот и нет. Я рисовала пруд днем.
— Но я видел, что Виктор приходил в парк по вечерам, — он неожиданно растерялся. Ника ставила под сомнение то, что казалось непреложной реальностью — а какие еще воспоминания Виктора могут оказаться лживыми?
— Это была игра. Я рисовала один и тот же пруд в четырех временах года утром и вечером — всего восемь картин. Очень простое, даже глупое упражнение со статичным объектом, — она мечтательно улыбнулась и прикрыла глаза. — Осенью по вечерам я рисовала зимний день. Потому что важен пруд, понимаешь? Остальное меняется, пруд — остается. Суть. Лицо без грима.
Мартин улыбнулся и не удержавшись провел ладонью по ее волосам — тонким, жестким и спутанным. Она замерла, а потом потянулась за прикосновением, прижалась щекой к его запястью.
— А хочешь, я еще кое-что тебе покажу? — прошептала она, и слова касались кожи, словно крылья мотыльков — мимолетно и легко, тая в сухом гулком воздухе.
— Конечно.
— Только тебе надо посидеть немного, — Ника отстранилась, и Мартин заметил сардоническую усмешку, перекосившую ее лицо. Спустя мгновение к ней вернулась обычная отстраненность.
Она достала из сумки эскизник и карандаш. А потом вырвала один из листов, бросила на него быстрый взгляд и положила рядом.
— Смотри вон туда, — она кончиком карандаша указала куда-то в потолок прежде, чем Мартин успел разглядеть что за рисунок она вырвала. Впрочем, он догадывался. — Где Виктор?
— Не знаю, — признался он. — Спит. Или… он не смотрит.
— Тогда поиграй со мной. Коль скоро ты собрался умирать, — карандаш зло проскреб по бумаге, — сыграй напоследок по моим правилам.
— Во что ты хочешь сыграть?
Он сложил руки на коленях и не отрывал взгляда от выбранной потолочной балки.
— Игра называется «правда или ложь». Очень простые правила — мы по очереди что-то утверждаем, а другой угадывает, соврал второй или нет.
— И какой штраф?
— Никакого. Это игра на доверие.
— Я знаю эту игру, — усмехнулся Мартин. — Тот, кто не отгадал, пьет.
— Ну тогда мы не дойдем до самолета. Ты желаешь Виктору смерти — правда или ложь?
— Правда.
— Врешь, — устало ответила она. — Слышу, что врешь.
— Я знаю, что он должен умереть, и сделаю, что должен сделать…
— Потому что он поставил условие убить его?
— Ложь, — с облегчением ответил Мартин. — Не поэтому. Ты не любишь родителей, — он выбрал
— Правда. Всегда хотела, чтобы они меня любили, а теперь думаю, что сама виновата. Это я их никогда не любила.
— Неправда, — Мартин отвел взгляд от балки и посмотрел на Нику. Она рисовала и словно ничего вокруг не видела. На миг ему показалось, что рисунок словно подсвечивает ее лицо.
— Правда. Я сама во всем виновата, — тускло ответила она. — И он всегда так говорил. Когда не успевал запереться. Один раз раздел и запер на балконе зимой. Сказал, если буду скулить — обольет водой. В другой потушил об меня сигарету. А иногда трахал, прижав лицом к подушке — ну, чтобы не видеть, что это я — и знаешь, что я чувствовала? Ничего. Только ладонь он всегда мне на спину клал, и вот она была горячей. Каждый раз думала, что ожог останется. А больше ничего. И всегда говорил, что это я во всем виновата. Не объяснял в чем, но я ему верила. Ну, ты все это знаешь.
Она подняла взгляд, полный ледяного серого злорадства, а потом вернулась к рисунку и прежней отстраненности.
— Тебе было приятно это говорить. Правда или ложь? — спросил Мартин, удивившись, как ровно звучит его голос — казалось, он сорвался и падает в свою черноту, и она смыкается над головой, словно ледяная вода.
— Правда.
— Больные! — внезапно с ненавистью процедила сидящая рядом с Никой женщина. Она не вставала, не то боясь разбудить ребенка, не то потому что рядом не видно было свободных мест. — Вам обоим лечиться надо, ясно?!
Мартин хотел сказать что-нибудь миролюбивое и даже приготовил неубедительную ложь про пьесу или задание психолога, но Ника его опередила.
— Лучше бы ты, — она бесцеремонно ткнула женщине в плечо карандашом, — следила, чтобы он, — на ребенка она просто указала, — не вырос похожим на одного из нас. Тебе на это понадобятся все силы, некогда будет греть уши и лезть, куда не просят.
Женщина вскочила. Ребенок у нее на руках заплакал, но она, казалось не заметила. Нависнув над Никой, и словно позабыв о Мартине и всех людях вокруг, она шипела ей в лицо что-то о манерах, уважении к старшим и угрожала вызвать охрану. Ника слушала ее, прижав к груди рисунки. Смотрела снизу вверх, и Мартин заметил, как дрожат ее губы. Он встал перед ней и собирался отвести женщину в сторону, когда услышал смех — словно ветер со снегом хлестнул по спине.
Женщина замолчала. Несколько человек обернулись к ним, остальные словно не заметили происходящего, а Ника смеялась — высоко, звонко, одной рукой вытирая выступившие слезы, а другой продолжая прижимать к себе рисунки.
И вдруг Мартин услышал другой смех — знакомый инфернальный хохот Мари. Ему казалось, женщины смеются в унисон, сплетая чистую звенящую горечь и торжествующую темную глубину.
— Вон там есть место, уважаемая, — опомнившись, показал он на другой конец зала. Женщина растерянно посмотрела на него, словно до этого не замечала и, подхватив сумку, пошла в другую сторону.