Милосердие
Шрифт:
Я должен был выступить с чтением отрывков из «Блокадной книги». По программе после меня должна была выступить женщина, которая будет читать отрывки из дневника своего отца. Мне сказали, что отец ее воевал на германо-советском фронте. То есть против нас воевал. Как же это будет сочетаться, думал я, мое чтение и ее чтение с той стороны и с этой? Я поделился своими опасениями с господином Францем Хаммерштейном. Президент Академии, человек немногословный, он в прошлый мой приезд понравился нам. Во времена фашизма он сидел в тюрьме Моабит, братья его ушли в подполье после покушения 20 июля 1944 г. Когда Советская Армия освободила его, он ушел учиться на теологический факультет.
— Может, лучше, чтобы я читал после нее?
Господин Хаммерштейн понимающе кивал, но согласия не было в его больших глазах. Слушая собеседника,
Зал Дома церкви, как называется это здание в центре города, заполнен народом. Называется это «Чтение» — форма у нас почти не принятая, а здесь обычная. Автор выходит на сцену и читает. Отрывок из книги. Рассказ. Специальный доклад. Статью. Как это было, например, накануне, когда Гюнтер Грасс читал свое эссе «Дарованная свобода». Это было в другом зале, в воскресенье днем. Вышел на сцену Грасс, сел за столик и в течение часа читал свои размышления в связи с сорокалетием разгрома гитлеровской Германии. Прочел, похлопали ему, и все. Ни вопросов, ни обсуждений. Примерно то же самое произошло и со мною. Я прочел несколько отрывков. Переводчик прочел их по изданной на немецком «Блокадной книге», слушатели похлопали. А затем началось самое для меня интересное. Признаюсь, хотя Хаммерштейн меня уверял, что Рутхильд Гроссхетиг, так звали женщину, которая должна была читать после меня, не будет полемизировать, все равно мне было как-то не по себе. Я не представлял, что можно читать после горьких, отчаянных дневников умирающих ленинградцев. Признаюсь, в эти минуты я вдруг встревожился за них, чтобы не оскорбили, пусть ненароком, их память.
Сидит молодежь, немцы, да к тому же западные, что они знают о трагедии блокадного Ленинграда.
На сцену к столику вышла Рут, скромно одетая, лет сорока женщина, которую легче всего назвать невидной, малозаметной. Она начала читать дневник своего отца. Прежде всего меня поразило, что он воевал на Ленинградском фронте, мало того, часть его стояла в Пушкине, как раз напротив меня. Вряд ли Хаммерштейн и другие организаторы знали об этом. Просто так совпало. Все вдруг сошлось, замкнулось. Он воевал в ту зиму, весну, лето, что и я, мы все время стояли друг против друга. Отец ее был жив. По профессии он был лесник. Ему поручили вырубать деревья в пушкинском парке, для укреплений и саперных работ. Он писал в дневнике, как ему было жаль рубить вековые дубы, пихты. Ленинградцев он не жалел, и партизан расстреливал без сожаления. Жителей Пушкина угоняли в Германию, выселяли из домов на улицу, к ним он не испытывал никакого сочувствия. Это были русские, низшая раса, народ, пригодный для рабства и обслуживания немцев. А вот дворцами он восхищался. Деревья пробовал спасти. Наверное, он был хороший лесник… Если бы он дал себе труд хоть немного подумать, он должен был себя спросить — а как же этот народ мог построить эти дворцы, создать этот великолепный парк? Но в том-то и дело, что никаких самостоятельных мыслей у него не возникало. Вместо головы — устройство, работающее по спущенной программе, чуть что — он изрекал истины, которые вдолбили в него геббельсовские молодцы. Лозунги эти, оправдания, доводы того времени звучали в этом зале невыносимо пошло. В таком жалком состоянии совести и ума находился ее отец и остальные отцы. Зал вздыхал, ворочался…
Люди морщились. Рут спокойно и четко повторяла истины, которые эти люди, их отцы, их матери, их бабушки и дедушки произносили с восторгом.
Отец не хотел давать ей дневник, она с трудом выпросила разрешение прочитать сегодня отрывки из него. С отцом у нее сложные отношения. После того, как она впервые прочитала дневник отца, ей хотелось посмотреть места, которые отец описывал, особенно Ленинград, город, который должен был умереть от голода, и который не умер, и отец так и не мог войти в него. Она скопила денег и поехала с туристской группой. По дороге она тоже вела дневник. Она описывала Пушкин, дворцы, и тот самый парк. Вид на Ленинград, как видел его отец. Потом сам город, свои прогулки, встречи. Отрывки из своего дневника Рут тоже прочитала. Это были как бы комментарии к дневнику отца. Продолжение через дочь. Там были строки, полные восхищенья ленинградцами и ужаса и страха за то, что было бы, если бы фашисты и ее отец вошли бы в город. Строки эти вдруг
Вечер закончился. Я спросил у Рут, может ли она дать мне копию дневника отца, хотя бы тех отрывков, которые она читала.
Она пожала плечами с некоторой досадой. Вряд ли отец разрешит. Мне показалось, она жалела, что вызвала духов минувшего, что выставила своего отца в таком неприглядном виде. Зачем, ради чего? Только сейчас я почувствовал, как это непросто для нее. Это был поступок смелый, требующий большой внутренней работы. И я не стал настаивать. Может, напрасно? Писатель должен иметь журналистскую хватку. Но имеет ли он право переступить… Честно говоря — не знаю.
Многие не расходились и стояли поодаль и смотрели, как я разговаривал с Рут. Они пытались понять, доволен я или нет. Рут не благодарила меня и я не благодарил ее. Но мы оба подошли к Францу Хаммерштейну и поблагодарили.
Такая вот встреча с прошлым произошла у меня в Берлине. А затем я уехал в Нюрнберг. Восьмого мая там состоялся большой вечер — концерт — митинг — праздник, не могу точно назвать, потому что там было все — и музыка, и кино, и речи, и пение. Происходило это действо в огромном зале «Франкенхалле». Собралось там восемь тысяч человек, главным образом молодежь. Сидели в проходах, стояли на галереях.
Выступали известные вокально-инструментальные ансамбли мира — Удо Линденберга из ФРГ, Етро Тулл из Англии, Ханы Хегеровой из Чехословакии, группа новой музыки из ГДР, голландский ансамбль. Ансамбли играли с подъемом. Некоторые песни подхватывал весь зал, это было соревнование чувств и страстей, связанных с этой датой, такой значащей для каждой из этих стран.
Показывали отрывки из кинохроники о разрушенных городах — Ковентри, Роттердаме, Варшаве, Ленинграде, Кёльне, о концлагерях, о Лидице. Но самое для меня интересное были выступления. В них сказались споры партий, которые кипели накануне годовщины: что это — дата освобождения Германии или дата ее поражения? Праздник это или печаль? И что означает это для других народов — торжество победителей? Праздник всепрощения? Грусть примирения и забвения прошлого во имя мира? Напоминать, не боясь укора, или же хватит? Об этом шло много разговоров. Подобный малоприятный разговор произошел у меня накануне.
В одном учительском доме я встретился с пожилым, хотя молодящимся господином, который воевал под Сталинградом. Он совсем неплохо говорил по-русски, научился в плену. К разговорам с бывшими солдатами я привык: сентиментально-смущенные воспоминания пожилых людей, странно связанных бывшей ненавистью, тем, что они промахнулись, стреляя друг в друга. Но тут мой собеседник сразу взял иной тон, он напал на меня открыто и непримиримо. Начал с того, что в Сталинграде, когда он попал в плен, его заставляли работать. Не имели права. Военнопленные не обязаны работать. И вообще… Почему вы, советские люди, все время напоминаете о войне, о фашизме? Не хватит ли? Все эти фильмы, романы, спектакли направлены на то, чтобы поддерживать в немецком народе чувство вины. Сорок лет прошло. Достаточно! Сколько еще можно?
— Вы мешаете нашему народу восстановить самоуважение. Без самоуважения нет чувства нации. Нет самосознания народа, нет национальной гордости. Вы не перестаете писать о войне. Вы поддерживаете огонь вражды.
— Ваше чувство нации, о котором вы скучаете, мы хорошо помним!
Мои возражения отскакивали от его бронированной уверенности. Но признаюсь, мне было интересно разговаривать с ним. Это был убежденный противник, какие не часто так откровенно вели себя. В том доме меня никто не поддержал.
Немцы слушали наш спор молча, пили кофе и аккуратно ложечками ели шоколадный торт.
Поддержали меня в Нюрнберге. Перед вечером состоялся так называемый Friedensgesprach — дружеский разговор, который проводила социал-демократическая партия и приглашенные ею представители разрушенных в войну городов.
Самое интересное было для меня то, что я услышал от самих немцев. Вот что я записал, не разделяя ораторов, не заботясь о точности перевода, стараясь уловить прежде всего новое в осмыслении минувшего, о чем раздумывали в эти дни немцы, не согласные с тем моим собеседником.