Милостыня от неправды
Шрифт:
— Это каинитская небылица, — сказал я.
— Без всякого сомнения, что каинитская! — Змий сквадратил подбородок. У Прямоходящего даже зубы сверкнули от уверенности в своей правоте. — Каиниты никогда не боялись погрузиться в грязь человеческой жизни и не боялись брать на себя труд материального управления… — Змий вещал долго. Сперва он ополчился на богатых, которые своим поклонением золоту развращают народ. Змий квадратил подбородок и сурово взывал: — Дети человечества! Вот кого надо спасать! Вот цель жизни каждого человека! И каинита, и сифита! Дети — наше будущее! — Потом скатился на более банальное: — Я!.. Я!.. Я!.. — Потом показал всем картинку с уже восстановленным храмом сифитов на высокогорном пастбище. — Я восстановлю все это! Чтобы иногда люди
— У жертвенника не думают — у жертвенника молятся Богу! — вставила Ноема, но Суесловец не услышал ее. И продолжал:
— …подумать о вечном, отдохнуть. Храмовая постройка над сифитским жертвенником украсит высокогорный пейзаж!
Слушать его становилось невмоготу.
— Церковь сифитов — один из столпов человеческой нравственности, — учил пассажиров Змий. — Я в экономике особо не разбираюсь — мое дело наполнить сосуд человеческой жизни нравственностью!
— Можно подумать, он в нравственности разбирается, — вылетело у Ноемы, но Суесловец, упоенный собственной речью, и на этот раз не услышал слов Ноемы. Пока он самодовольно пыжился в своей предвыборной речи, обращенной якобы к нам, Ноема говорила мне: — Мы, сифиты, кажемся безумными для мира сего, но мы безумны ради Бога, а мудрость в Боге нам еще предстоит найти. Мы немощны в мире, а Суесловцы сильны. Они в славе, а мы в бесславии. Суесловцы будут гнать нас, а мы будем терпеть. Суесловцы будут хулить нас, но в их хулении не унижение наше, а путь подражания Еноху.
На узловой вагон опустел. Прощаясь с будущими избирателями, Суесловец лез ко всем с рукопожатием. Потом Змий глянул в окно на голубое небо и широко зевнул, отряхнул подол своего штопанного хитона и уселся на свободное место. До нашей станции он крепко спал, что-то жуя во сне верблюжьими челюстями.
К станции подошли подводы, на них лежали обглоданные топорами бревна и желтые сосновые доски, пахнущие смолой. Вожжи головной повозки взял Суесловец.
— Ты только служи! — отрывисто говорил Суесловец, не подозревая о ненависти к тщеславию. Жадными ноздрями он с удовольствием втягивал в себя горный воздух. — А я найду нужных людей… Только служи! А я найду нужные материалы… Только служи! А я обеспечу подводами… Только служи! А я добьюсь… ты только, а я… я… я… я… — Не оставалось сомнений, что Змий энергично примется за дело, с кем-то там вступит в борьбу и достигнет своей цели: восстановит жертвенник сифитов и возведет храм над ним. — Ты только служи, а я… — Мятежный хохолок гордо подрагивал на затылке. Змий пошел по второму кругу: — Жертвенник украсит горный пейзаж!
Я попытался объяснить, что жертвенники возводят совсем не для того, чтобы украшать пейзажи. Но Змий, поглощенный собственной речью, посмотрел на меня с благосклонностью опытного человека, который не хочет объяснять наивному ребенку некоторых житейских нюансов, о которых ребенок даже не догадывается. — Я сделаю!.. Помните, что говорил наш учитель истории, когда мы очищали от мусора железную дорогу? «Работать надо, как Суесловец!» Кстати, Ной, я слышал, что у тебя в родне есть люди, несправедливо убитые в годы тиранства. Сейчас за каждого уморенного можно получить шесть тысяч. Могу помочь в этом деле!
Было весьма печально слышать эти кощунственные слова от человека, который в экономике не разбирается, а разбирается в нравственности. Он болтал безостановочно. При этом следил за дорогой, чмокал и цокал, слегка бия вожжами по спинам лошадей. И говорил, говорил, был яростен на рассказы, впрочем, всем давно известные.
— Приехали! — Змий легко спрыгнул с повозки, вдохнул росистый запах высоких трав, оглядел окружающие пастбище скалы, как бы поваленные страшным ураганом и похожие на окаменевшие волны. У их подножья синел хвойный лес. Суесловец сделал несколько шагов и торжественно остановился. Поискал взглядом дорогу к разрушенному храму, но его бренное око не увидело ее.
— Гиблое место, — изрек Суесловец.
Ноема сказала очень спокойно:
— Это для каинитов
— Вон там, чуть правее пруда.
— Да? — Моя догадливость почему-то насторожила Змия, и на его только что сияющем лице улыбчивым остался только большой рот.
Шли высокими пахнущими травами с метелками, и метелки щекотали щеки. Берег пруда был топким, вязким. Наконец выбрели к руинам…
Под карканье воронов, свивших себе в руинах гнездо, Суесловец месил глину в чане и подносил мне. А я, чувствуя теплоту неба, старательно восстанавливал жертвенник. А когда я прочитал молитву на освящение земли для жертвенника, из камышей выпорхнула огромная стая белых бабочек. Через большой пролом в стене они залетели в руины и замельтешили. Мы стояли в бабочках, точно в хлопьях снега. Вороны смолкли, и мы слушали тишину. От белокрылых бабочек все вокруг сделалось легковесным: и руины, и виднеющиеся в проломах скалы. Когда я засыпал жертвенник освященной землей, почувствовал рядом с собой невидимого ангела. Бабочки поднялись и белым мерцающим облаком полетели обратно через пролом в сторону пруда. Пока мы с Ноемой благоговейно стояли на коленях перед восстановленным жертвенником, Суесловец укреплял столбы вокруг руин, прибивал к ним слеги, чтобы алчный зверь не подошел к святилищу.
После трапезы Суесловец удалился в многобедственный мир, оставив меня и Ноему в пастушеской пещере. Суесловец посулил на днях прислать несколько подвод с материалами для восстановления храма.
18
Пещера полнилась теплом. Лежа с открытыми глазами на топчане, который на ночь я ставил поближе к очагу, в полгрезы слушал Ноему. Покойная, прозрачная мелодия ее молитв вплеталась в ночное сочетание звуков: и в несуетливое топотание ежа снаружи пещерной стены, и в нечастую капель с носика самодельного умывальника, и в неназойливое шуршание мыши под топчаном. Изумрудные блики от граней затепленных лампад были особенно чисты. Они лежали веерообразно на низких сводах пещеры, на дощатом полу, покрытом домоткаными половиками, еще пахнущими ядреным горным воздухом. И этот здоровый запах, не смешиваясь, перемежался с запахом недавно вымытых полов, перекошенных еще со времен, когда здесь, должно быть, ночевал сам Енох.
Я поднялся с неустойчивого топчана (под одну из ножек был подложен топор, под другую — чурочка), сел за стол, затеплил несколько свечных огарышков, разгладил воск на дощечке и, не поддаваясь унынию, которое навевает чистая, без знаков, поверхность, вывел заглавную букву.
— Не пиши, Ной, про Суесловца, — попросила Ноема. — Ну его! Он всегда таким был! Он говорит громкими словами, а Енох учил, что надо остерегаться людей, которые говорят громкими словами. Болтун он! И ничего не поделаешь, таков падший мир и таковы люди в падении: честолюбивая посредственность лезет к власти — и к материальной, и к духовной.
Суесловец не появился ни через месяц, ни через два, и я поехал к народному заступнику в город.
Змий принял меня радушно, руку пожал и сразу:
— Дети человечества! — За столом он говорил так, будто кричал на площади в рупор. Никак не мог удовлетворить свою словоохотливость: — Разбираем дела униженных и оскорбленных, сражаемся с равнодушием властьимущих… — Трескучие фразы слетали и спрыгивали с уст Суесловца, как саранча. Я пытался перевести разговор на реставрацию высокогорного храма. Картинка этого храма, уже восстановленного, висела на стене. Змий хмурился и молчал, давая понять, что разговор ему неприятен.