Милые чудовища
Шрифт:
Ей казалось, будто половина ее существа погибла на том поезде в горах. В ушах звенело. Ноги подкашивались. Словно бы от нее отрезали кусок, словно бы она ослепла. Та ее часть, которая кое-что знала, кое-что видела, — она исчезла. Весь день девочка бродила в тусклом, заглушающем звуки тумане.
Она отнесла в башню воду и намазала руки и ноги грязью. Она наловила рыбы, потому что Лук говорил, что она должна рыбачить. Поздно вечером она оглянулась и увидела Толсета. Тот сидел неподалеку от нее у запруды.
— Не стоило вам меня покупать, — сказала она. — Купили бы
— Так о ком ты низкого мнения: о себе или о колдунах? — уточнил Толсет.
— Как вы можете прислуживать им? — спросила Хальса. — Как вы можете служить людям, которые прячутся в башнях и не делают ничего для тех, кто нуждается в помощи? Что хорошего в магии, если она никому не на пользу?
— Времена нынче опасные, — сказал Толсет. — И для колдунов, и для детей.
— Опасные времена! Тяжелые времена! Дурные времена! — повторила Хальса в запале. — Да все было плохо с того самого дня, как я родилась! Зачем мне что-то видеть и знать, если я не могу предотвратить беду? Когда же наступят лучшие времена?
— А что ты видишь сейчас? — спросил Толсет. Он взял Хальсу за подбородок и стал наклонять ее голову так и эдак, словно она была стеклянным шаром для гаданий. Потом положил руку ей на макушку и погладил по волосам, словно она была его собственной дочерью. Хальса прикрыла глаза. Она вдруг почувствовала себя ужасно несчастной.
— Ничего я не вижу, — сказала она. — Как будто кто-то накинул на меня шерстяное одеяло, поколотил и бросил в темноте. Так себя чувствуют те, кто ничего не видит? Это дело рук колдунов из Перфила?
— Тебе стало лучше или хуже? — спросил Толсет.
— Хуже, — ответила Хальса. — Нет, лучше. Я не знаю. Что мне делать? Кем я теперь буду?
— Ты служанка колдунов из Перфила, — сказал Толсет. — Потерпи. Все еще может обернуться к лучшему.
Хальса ничего не сказала. Да и что тут скажешь?
Она взбиралась и спускалась по башенным лестницам, таскала воду, поджаренный на огне хлеб, сыр и те вещицы, которые находила на болотах. Дверь наверху башни ни разу не открывалась. Девочка ничего не видела сквозь нее. Никто с ней не разговаривал, хотя иногда она сидела там подолгу, задерживая дыхание, чтобы колдун подумал, будто она ушла. Но волшебника так легко не одурачишь. Толсет тоже иногда поднимался наверх, и, возможно, колдун его принимал. Наверняка Хальса не знала.
Эсса, Бурд и остальные дети были к ней добры, как будто знали, что дух ее сломлен. Она отдавала себе отчет, что, поменяйся они местами, она не была бы к ним так добра. Но, может, они тоже об этом знали. Две женщины и костлявый мужчина держались особняком. Она даже не знала их имен. Они удалялись по поручениям, потом возвращались и исчезали в башнях.
Однажды, когда Хальса возвращалась с запруды с ведром рыбы, на дороге ей встретился дракон. Не слишком большой, размером с мастиффа. Он буравил ее злыми глазами-бусинами. Пройти мимо она не могла. Он бы ее сожрал, это уж как пить дать. А может, это и к лучшему… Она поставила
— Пошел прочь! — скомандовала она. И дракон удалился, одарив Хальсу напоследок укоризненным взглядом. Эсса подхватила ведро с рыбой. — С ними надо потверже, — сказала она. — Иначе они проникнут к тебе в голову и заставят чувствовать, будто ты заслуживаешь съедения. Они слишком ленивы, чтобы есть кого-то, кто оказывает сопротивление.
Хальса стряхнула с себя остатки сожаления, что ее так и не съели. Это как очнуться ото сна, прекрасного, возвышающего, грустного и насквозь лживого.
— Спасибо, — сказала она Эссе. Колени ее дрожали.
— Те, что побольше, сторонятся низин, — поведала Эсса. — А маленьких любопытство тянет к колдунам. И под любопытством я имею в виду в основном голод. Драконы едят то, что вызывает у них любопытство. Пойдем искупаемся.
Иногда Эсса или еще кто рассказывали Хальсе истории про колдунов из Перфила. Большинство историй были глупыми или совсем уж полнейшим вздором. Дети говорили с почти снисходительной интонацией, как будто их хозяева казались им скорее забавными, чем внушающими страх. Попадались среди прочих и печальные истории о колдунах былых времен, которые сражались в великих битвах или отправлялись в долгие путешествия. Колдунах, погибших в результате предательства или угодивших в тюрьму из-за тех, кого они считали друзьями.
Толсет вырезал для нее гребень. Она нашла лягушек, чьи спины были помечены странными математическими формулами, посадила их в ведро и отнесла в башню. Она поймала крота с глазами величиной с булавочную головку и носом, похожим на мясистую розовую ладонь. Она нашла рукоять меча, монету с дырочкой, драконий панцирь, сброшенный выросшим обладателем, — размером с барсука и почти ничего не весящий, но при этом прочный. Когда она счистила грязь, панцирь тускло засверкал, как бронзовый подсвечник. Она относила все это в башню. Она не знала, имели ли эти вещи хоть какую-то ценность. Но тем не менее, находя их, всякий раз испытывала тайное, скрытое от посторонних глаз удовольствие.
Крот сполз вниз по лестнице обратно — шустрый, подвижный и стремящийся к свободе. Когда она вернулась с ужином для колдуна, лягушки все так же сидели в ведре, выквакивая свои мрачные тирады. Остальные находки исчезли за дверью.
То, что Толсет называл даром Хальсы, постепенно возвращалось к ней. Но было и еще кое-что. Оно иногда сидело рядом с ней, пока она рыбачила или возилась со старой плетеной лодкой, которую ей помогал чинить Толсет. Ей казалось, будто она знает, кто или что это. Это была та часть Лука, которую он научился отделять от себя. Это то, что осталось от него: нечто, похожее на тень, прозрачное и тихое. Оно не разговаривало с ней. Только смотрело. По ночам оно стояло возле ее подстилки и наблюдало, как она спит. Девочка радовалась, что оно рядом. От этого постоянного преследования ей почему-то делалось спокойнее.