Милый друг Натаниэл П.
Шрифт:
Несколько минут они лежали молча, обнимая друг друга. Первым начал приходить в себя Нейт. В голову полезли банальные мысли: надо встать, выбросить презерватив, принять душ.
Когда он вернулся, Ханна еще лежала, раскинувшись, на кровати.
– У тебя такое красивое тело. Ты, наверно, постоянно это слышишь.
Мышцы живота напряглись, Ханна рассмеялась.
– Да, мне уже надоело это слушать, – она повернулась на бок. – Если женщины и устают от чего-то, так это от комплиментов. Мы же так уверены, что чудесно выглядим.
Нейт налил еще вина. Разговор почему-то перекинулся на ее экс-бойфренда, Стива, с которым она была вместе четыре года.
– В нем была такая культурно-консервативная жилка. Он много читал. Юрист, но увлекался и философией, и беллетристикой, даже поэзией. Я относилась к этому с уважением, но через какое-то время вся эта игра в джентльментство стала действовать на нервы. Он как будто пытался воссоздать что-то, как будто ностальгировал по прошлому, по аристократии, классовым привилегиям.
Стив был человеком практичным и организованным, критиковал ее за небрежность, выставляя при этом какой-то испорченной девчонкой. Со временем отношения скатились к серии сражений за контроль.
– В наш последний год вместе у меня было такое чувство, словно он постоянно меня инспектирует. Оторванная пуговица или крошечное пятнышко, и вот уже – ага! – момент истины, изобличение моей полной несостоятельности как личности. – Она поиграла локоном. – Но нет, я несправедлива. Правда в том, что в конце я поступала с ним так же – собирала улики, чтобы доказать, какой он нетерпимый, вульгарный, грубый. Он постоянно ставил мне в укор, что я закатываю глаза и насмехаюсь над ним. Наверно, так и было.
Прошел час. Вина уже не хотелось. Нейт сходил на кухню и принес два стакана воды.
И заговорил о Келли Кребс, девушке, с которой потерял невинность между первым и вторым годом в колледже:
– Мы познакомились на пляже. В Оушн-Сити. Я таких девушек почти не знал – средний класс, стопроцентная американка, не еврейка. Умом не блистала и нисколько по этому поводу не переживала. Удивлялась, что я поступил в Гарвард. Думаю, ее это смущало.
Из-за длинного носа, а еще потому, что она посещала второразрядный местный колледж, его друзья называли Келли деревенщиной. («Они ей это в лицо говорили?» – ужаснулась Ханна. «Нет, конечно. Только мне», – заверил ее Нейт.) Вся эта история характеризовала не столько Келли, сколько его друзей, типичных провинциальных евреев. Всех «неевреев» они валили в одну кучу (кроме очень богатых, из числа которых исключались сенаторы и президенты). Келли не была деревенщиной. Ее отец служил бухгалтером, а мать подрабатывала в бутике. Братьев и сестер у нее было хоть отбавляй. По крайней мере, так казалось Нейту, единственному ребенку в семье. В их доме, в Тоусоне, соседнем пригороде, всегда валялось разное спортивное оборудование – из стоек для зонтиков торчали хоккейные клюшки, на кофейном столике лежали наколенники, – повсюду наличествовали очевидные знаки женского присутствия. Открытые флакончики с лаком для ногтей – их содержимое вылилось на страницы модных журналов. Наверху кто-то постоянно сушил волосы феном. В сравнении с этим родной дом казался погребальной конторой. Кребсы были радушные и приветливые. Счастливая семья. Нейту они нравились. Особенно мистер Кребс, дородный бородач, шумный, громогласный. Он тренировал местные детские команды по бейсболу и футболу и постоянно загонял кого-то из детей на спортивные соревнования или таскал с собой в торговый центр. Таких добродушных, жизнерадостных отцов Нейт встречал нечасто.
Кребсы гордились собой, считали себя
– Я спрашивал себя тогда, все ли делают то же самое: берут какое-то свое, отдельное качество, провозглашают его самым важным и уже на нем строят чувство превосходства?
Нейт лежал на спине, глядя в потолок.
– И я решил, что ответ – да.
Ханна слушала его, подперев ладонью подбородок.
– Похоже на зачатки релятивизма.
Нейт принялся ласкать ее груди. Пока он рассказывал про Кребсов, Ханна потянулась за рубашкой. Он шлепнул ее по руке.
– Не надо, пожалуйста. Ты не представляешь, какое наслаждение – смотреть на твои груди.
Она спросила, что же случилось с Келли.
– Келли бросила меня ради парня из ее колледжа. Сказать по правде, я даже немножко обрадовался.
На часах было около трех. Ханна рассказала, что одно время встречалась с писателем, сильно, на ее взгляд, переоцененным. Он был сыном очень известного журналиста.
– Может, тебе просто не нравилось то, что нравилось другим? Или все, что тебе не по вкусу, это доказательство масштабного заговора больших боссов, зажимающих хороших, талантливых, трудолюбивых авторов, таких, как… хмм, Ханна Лири, чтобы продвигать своих родственничков?
Ханна рассмеялась, а его порадовало, что она не стала ни обижаться, ни дуться.
– Может быть, ты в чем-то и прав. Может, у меня сработал своего рода защитный механизм.
Нейт поймал прядь ее волос и осторожно потянул, привлекая Ханну к себе. Они еще немного поласкались…
Потом она стояла у окна, обнаженная, спиной к нему, а он смотрел и смотрел, сохраняя образ в памяти, чтобы навсегда запомнить ее такой. Спутанные волосы темнели на разгоряченной коже, и оранжевый огонек сигареты задумчиво мерцал в полумраке.
Они уснули, должно быть, около четырех. Нейт – уткнувшись носом в ее волосы, положив руку ей на грудь; она – прижавшись задом к его поникшему члену.
Последующие недели слились в почти непрерывную череду разговоров и секса, прерывавшуюся лишь работой и сном. Работалось хорошо, продуктивнее обычного. Нейт написал эссе о коммодификации сознания и отправил ее в журнал, проявлявший интерес к такого рода темам. Но и часы за компьютером, и нечастые вечера в одиночестве, с пиццей и книгой, и футбол по выходным в парке воспринимались, как продолжения сна. Реальным было время, проведенное с Ханной и заполненное рассказами о жизни, воспоминаниями, обменом мнениями, сексом.
Нейт рассказал Ханне о своей книге, о том, как менялся замысел за те годы, что он работал над ней. Первоначальная задумка была такая: написать что-нибудь язвительно-обличающее о жизни в пригороде, поставив в центр сюжета иммигрантскую семью с единственным ребенком. Сыном. Именно ему, этому самому сыну, и надлежало стать главным действующим лицом, с уст которого будет изливаться сдобренная остроумием мудрость, и борьба которого – за девушек и популярность – пробудит в читателях симпатию и сочувствие. Но складываться по-настоящему роман начал лишь тогда, когда этот «несносный» тип ушел в сторону, уступив место родителям, их непростому, со скрытыми проблемами, браку и неуместными, но в определенном смысле верными реакциями на американскую жизнь. Ханна сказала, что подростком чувствовала себя недооцененной.