Милый друг

Мопассан Ги де

В столовой на неубранном столе бросались в глаза остатки обеда: бутылки из-под шампанского, початая миска с паштетом, остов курицы и недоеденные куски хлеба. На буфете на двух тарелках высились груды раковин от устриц.

В спальне царил разгром. На спинке стула висело женское платье, ручку кресла оседлали брюки. Четыре ботинка, два больших и два маленьких, валялись на боку возле кровати.

Кто бы ни проспал ночь в этой типичной спальне меблированного дома с ее стандартной обстановкой, кто бы ни провел всего один день или целых полгода в

этом общедоступном жилище, где стоял омерзительный приторный смрад гостиницы, смрад, исходивший от стульев, стен, тюфяков, занавесок, – все оставляли здесь свой особый запах, и этот запах человеческого тела, смешавшись с запахом прежних постояльцев, в конце концов превратился в какое-то странное, сладковатое и нестерпимое зловоние, пропитывающее любое из подобных учреждений.

Камин загромождали тарелка с пирожными, бутылка шартреза и две недопитые рюмки. Фигурку бронзовых часов прикрывал цилиндр.

Комиссар живо обернулся и в упор посмотрел на Мадлену:

– Вы и есть госпожа Клер Мадлена Дю Руа, законная супруга присутствующего здесь публициста, господина Проспера Жоржа Дю Руа?

– Да, сударь, – отчетливо, хотя и сдавленным голосом произнесла Мадлена.

– Что вы здесь делаете?

Она не ответила.

– Что вы здесь делаете? – повторил полицейский чин. – Вы не у себя дома, а в меблированных комнатах, и при этом почти раздеты. Зачем вы сюда пришли?

Он ждал ответа. Но Мадлена хранила упорное молчание.

– Раз вы не сознаетесь, то мне придется выяснить это самому, – сказал комиссар.

На кровати сквозь одеяло проступали очертания человеческого тела.

Комиссар подошел.

– Милостивый государь! – окликнул он.

Лежавший в постели человек не пошевелился. По-видимому, он лежал лицом к стене, спрятав голову под подушку.

Полицейский чин, дотронувшись до того, что должно было быть плечом, заявил:

– Милостивый государь, прошу вас, не вынуждайте меня прибегать к насилию.

Но закутанное тело лежало неподвижно, как мертвое.

Тогда Дю Руа подскочил к кровати, сдернул одеяло, сбросил подушки и увидел мертвенно-бледное лицо Ларош-Матье. Он нагнулся к нему и, содрогаясь от желания схватить его за горло и задушить, проскрежетал:

– Имейте по крайней мере смелость сознаться в собственной низости.

– Кто вы? – спросил блюститель порядка.

Оторопелый любовник молчал.

– Я, полицейский комиссар, требую, чтобы вы назвали себя.

– Да отвечайте же, трус, иначе я сам скажу, кто вы такой! – трясясь от бешенства, крикнул Дю Руа.

– Господин комиссар, – пробормотал лежавший в постели человек, – не позволяйте этому субъекту оскорблять меня. С кем я имею дело: с вами или с ним? Кому я должен отвечать: вам или ему?

У него, видимо, пересохло в горле.

– Мне, сударь, только мне, – сказал полицейский чин. – Я вас спрашиваю, кто вы такой!

Любовник молчал. Натянув одеяло до подбородка, он растерянно оглядывался по сторонам. Его маленькие закрученные усики казались совершенно

черными на помертвевшем лице.

– Так вы не желаете отвечать? – продолжал комиссар. – Тогда я вынужден буду арестовать вас. Во всяком случае, вставайте. Я вас допрошу, когда вы оденетесь.

Тело задвигалось в постели, губы прошептали:

– Но я не могу встать при вас.

– Почему? – спросил блюститель порядка.

– Потому что… потому что… я совсем голый, – запинаясь ответил тот.

Дю Руа усмехнулся и, подняв с полу сорочку, швырнул ее на кровать.

– Ничего!.. Поднимайтесь!.. – крикнул он. – Если вы могли раздеваться при моей жене, то уж одеться при мне вы отлично можете.

С этими словами он повернулся к нему спиной и отошел к камину.

Мадлена оправилась от смущения: она понимала, что все погибло, и готова была на любую, самую резкую выходку. Лицо ее приняло вызывающее выражение, глаза сверкали дерзким огнем. Скомкав клочок бумаги, она, точно для приема гостей, зажгла все десять свечей в аляповатых канделябрах, стоявших по краям камина. Затем прислонилась к его мраморной доске и, протянув босую ногу к догоравшему пламени, отчего сзади у нее приподнялась юбка, которая едва держалась на ней, достала из розовой коробочки папиросу и закурила.

Комиссар, в ожидании, пока ее соучастник встанет с постели, снова подошел к ней.

– Часто вы этим занимаетесь, милостивый государь? – с заносчивым видом спросила она.

– Стараюсь как можно реже, сударыня, – вполне серьезно ответил он.

Она презрительно усмехнулась:

– Очень рада за вас, занятие не из почтенных.

Она делала вид, что не замечает своего мужа.

Лежавший в постели господин тем временем одевался. Он натянул брюки, надел ботинки и, напяливая жилет, подошел к ним.

Полицейский чин обратился к нему:

– Теперь, милостивый государь, вы скажете мне, кто вы такой?

Тот не ответил.

– В таком случае я вынужден арестовать вас, – сказал комиссар.

– Не трогайте меня! – неожиданно завопил господин. – Моя личность неприкосновенна.

Дю Руа подлетел к нему с таким видом, точно хотел сбить его с ног.

– Вас застали с поличным… с поличным… – прошипел он. – Я могу вас арестовать при желании… да, могу. – И срывающимся от волнения голосом выкрикнул: – Это Ларош-Матье, министр иностранных дел!

Полицейский комиссар попятился от неожиданности.

– В самом деле, милостивый государь, скажете вы мне наконец, кто вы такой? – растерянно пробормотал он.

Тот собрался с духом и во всеуслышание заявил:

– На сей раз этот подлец не солгал. Я действительно министр Ларош-Матье.

И, показав пальцем на грудь Жоржа, где, точно отблеск, горело красное пятнышко, добавил:

– И я еще дал этому мерзавцу орден, который он носит на фраке!

Дю Руа смертельно побледнел. Он сделал одно быстрое движение – и вырванная из петлицы лента, язычком пламени изогнувшись в воздухе, полетела в камин.