Мимоза
Шрифт:
— Ему-то что за забота!—произнесла она резко, с поразившей меня холодностью, хотя, возможно, и напускной. На секунду мне почудилось, что я ошибся,— она не любит меня, не любит...
Меж тем Мимоза вымыла дочиста один из тазов, водрузила его на глиняную полку и потянулась, расправляя затекшую поясницу.
— Другим за нас решать нечего, о себе я и сама подумать могу! — заявил она решительно.
Так, провалилось, значит, мое сватовство. Едва поманила меня жизнь удачей и счастьем, и враз обернулась опять ко мне своей привычной стороной — жестокой, лишенной поэзии. И все-таки, что значит эта неустанная забота Мимозы
Но тут с улицы донеслись шаги, какие-то странные, с притопом — я узнал характерную поступь Хромого. Мимоза метнулась, едва не сбив меня с ног, схватила прислоненную к стене жердину и заложила дверь. Потом с той же стремительностью прижалась к моей груди, втянула голову в плечи и застыла с настороженностью ребенка, играющего в жмурки; она ждала, пока Хромой начнет колотить в двери.
— Эй, Мимоза! — раздался хриплый голос кладовщика.— Мимоза!
Она не ответила, но, выждав какое-то время, лениво поинтересовалась:
— Кто там? — подняла на меня глаза и тихонько хмыкнула, смешно наморщив лоб.
— Я, Мимоза, это я!
— Да мы спим,— с расстановкой ответила она. Ее серьезный голос никак не вязался с веселым выражением глаз.— Устала очень, умаялась. Небось работу мне нашли, так подожди, пока высплюсь.
— Какая работа, что ты! В овчарне у третьего столба я припрятал для тебя бараньи потроха. Сходи забери.
Он делал ей подарок, но по тону казалось, что он молит об одолжении.
— Ладно! — Она снова скорчила смешную гримасу.— Отосплюсь, тогда схожу.
Но Хромой все не уходил, топтался на крыльце, чего-то ждал. Мне было не по себе. Мимоза все это время стояла, тесно прижавшись ко мне, перекрикивалась с кладовщиком и крутила пуговицу на моей ватной куртке. Раньше, когда я ежедневно ходил к ней ужинать, я, конечно, тоже рисковал — всякий раз кто-нибудь мог застать меня в этом доме. Но сейчас она так близко... Меня пробирал озноб. Мимоза улыбалась, корчила гримасы, но мне было не до смеха. Казалось, этому не будет конца. Наконец опять донеслась характерная поступь Хромого — он уходил. За дверью воцарилась тишина.
— Ха-ха! — Она подняла ко мне смеющееся лицо.— Дурак дураком, а что придумал! Чуть выжду и схожу, еда — и задарма!
От напряжения я не мог вымолвить ни слова.
— Да ты совсем заледенел, прямо ледышка! — Она распахнула халат, взяла мои руки в свои и положила себе на талию, вынудив меня как бы обнять ее.— Сейчас согреешься!
Под тонкой тканью блузки я чувствовал ее жаркое тело, но не ощутил в себе ни капли страсти. «Чему верить,— упрямо спрашивал я себя, — недавней ее холодности или этой вот откровенной ласке?»
— Дурашка, родной мой, песик-псиночка! Да как тебе это в голову взбрело — жениться! Подумал ты, что в семье придется тебе рубить хворост, воду таскать? А там, глядишь, ребеночек — пеленки начнутся, стирка. За день так по дому наломаешься — башка травой прорастет! Твоих восемнадцати юаней и тебе-то не хватает — так где уж тут втроем да с маленьким! То ли дело сейчас: пришел, поел — и за книгу! Нет, ты у меня и вправду дурачок!
И тут я прозрел.
Да ведь она готова всем ради меня пожертвовать, любовью — всем! Но я же недостоин, мне и ее трудно
Я крепко прижал ее к себе, с внезапной ясностью осознав, как люблю эту женщину — не испытываю к ней благодарность, признательность, даже нежность, а просто люблю.
Жаркий невнятный шепот слетал с моих уст:
— Прошу тебя, поженимся! Живут же другие, и мы будем жить, я разделю твою тяжкую ношу — разве это так плохо!
Она чуть отстранилась и с глубоким чувством глянула мне в глаза. Потом проговорила:
— Да как я могу, чтобы ты — как другие! Жена, детишки, теплая лежанка — нет уж, это все ерунда. Ты у меня грамотный, должен книги читать! Только бы ты читал, а трава на башке пусть у меня прорастет, это мне только в радость. Нечего «ношу делить»! А потом после свадьбы все эти дурачки небось не станут мне подарки таскать, не то что сейчас. Видал, я и пальцем не шевельнула, а бараньи потроха тут как тут. Тебе только и осталось, что дождаться, пока накормлю,— разве плохо, родненький?
Ей хочется, чтобы я книги читал. Но почему? Считает, верно, что этой мой удел. Кошка должна ловить мышей, я — читать. Мне стало смешно, но ведь, честно говоря, она правильно рассудила, правильно все поняла, мудро.
И все-таки это позор. Неужто я могу принять такой подарок?
Страшно и помыслить: женщина будет спину гнуть, а я — читать книги! Так унизиться — нет! Нет!
— Нет! — выдохнул я.— Мы должны пожениться!
— Вот глупыш, да разве я отказываюсь выйти за тебя замуж?! Я ведь об этом давно мечтаю, для чего, думаешь, так старалась все эти месяцы?! Вот подожди, жизнь станет полегче, и мы с тобой распишемся — то-то мои дураки-ухажеры глаза повытаращат!
— Нет,— твердил я упрямо,— нет! Это ложь, обман!
— Будет тебе, кого это, спрашивается, мы обманываем? Ну приносят они мне кой-чего из еды — так не от себя ведь отрывают, воруют! Я откажусь — другие сожрут. Нет, лучше уж мы с тобой посытее будем. Знаешь, в нашей бригаде только один Се приличный, остальные — хуже некуда, а повар — тот и вовсе негодяй!
У Мимозы, как видно, все было замечательно продумано и учтено, кроме одной малости — моего мужского достоинства. Мне-то как жить? Я уже отъелся на ее даровых харчах, читать начал, но стыд еще не потерял, и так дальше продолжаться не может. Потому и твердил я с каким-то отчаянным упрямством:
— Поженимся! Прямо сейчас пойдем к бригадиру, пусть он нас распишет. Пойдем! Это нужно!
Мимоза по-своему истолковала мое упорство.
— Ты не веришь мне, думаешь, я с кем другим живу? — спросила она с каким-то необыкновенным достоинством. Потом прильнула ко мне, встала на цыпочки, потянулась и потерлась щекой о мою щеку, шепнула нежно:
— Тебе все можно... если ты хочешь... сейчас...
Всю ночь она работала на скотном дворе, ни на минуту не прилегла, но в лице ее не было и тени усталости. Ее глаза светились любовью, жертвенной любовью, для которой не существует ничего, кроме желаний любимого существа. Меня душило счастье. Необыкновенное чувство, чистое и прекрасное, захлестывало меня, в нем не было страсти, одно лишь святое стремление к любимой.