Минер
Шрифт:
Каждый свободный вечер на точке сопровождался концертом «по заявкам».
Наш радист-киномеханик-библиотекарь, несущий на себе бремя этих должностей по совместительству со своими основными обязанностями на батарее, подключал к радиоле три динамика, один из которых устанавливался в коридоре, второй — на улице, третий — в пристройке Майора, прилаживал с помощью какого-то нехитрого устройства микрофон и начинал крутить пластинки.
Заявок при этом никто ни у кого не собирал. Народ на точке проницательный, и я могу поклясться, например, что никому в жизни не говорил Майор о
Исполняя мой «заказ», пела Ружена Сикора.
А если на батарее появлялся Разведчик, по его «заявке» в программу включали «Силуэт»: «В тот час, когда над крутым утесом…» Разведчик бешено клокотал трубкой, весело ругался сквозь зубы («Черти!..»), но протеста не заявлял.
Надо думать, как взвился Старший Лейтенант, услышав однажды, что персонально для него еще раз повторяют «О, море в Гаграх!..».
Пришлось утешать человека: возможно, радист хотел сделать ему приятное — как южанину… Он долго потом косился на всех. А мы были при чем?
Конечно, радисту мог и подсказать кто-нибудь. Но разве способны на пакость люди с такими младенчески искренними физиономиями?
И до чего же необдуманно размещает судьба людей! Нет бы в каждую точку земного шара (тем более, что это необходимо для поддержания эволюции, борьбы противоположностей) посадить по одному отпетому негодяю, по одному закостенелому жулику, по одному демагогу и т. д. А уж к ним добавить бы по парочке настоящих борцов; прямых, как струна, прозрачных, как стекло на приборах локатора, огненных, как глиняная жаровня Разведчика. А тут собралась шайка-лейка на одно лицо — херувимы с рожками, гибрид порока с добродетелью, так что и не придерешься, если захочешь, и не выделишься никак — ни в какую противоположность.
Между прочим, основа этого стандарта заключена, по-моему, в том самом пункте анкеты, где значится «Семейное положение». Там заготовлено несколько пустых строк для ответа — в расчете, видимо, на многоженство и многодетность. Ну, а у нас, как я уже говорил, сиротливо прозябает в этих строчках одно коротенькое слово «холост».
И это вовсе не случайно.
Распределительная комиссия в училище рассуждает примерно так: «У Петровского и Сидоровского — дети, надо учесть… У Петренко и Сидоренко — молодые жены… (общий вздох). А вот Петров и Сидоров… Холостяки, спортсмены, ничем не связаны! Вот кому одно удовольствие глотнуть полярного ветру!..» (А холостякам-спортсменам действительно — хоть на луну, хоть дальше.)
В штабе рассуждения имеют почти тот же характер, и Петров с Сидоровым оказываются на самой отдаленной базе, командир которой уже загодя потирает руки: «Молодежь прибывает, юноши совсем! Ни лишнего иждивенца, ни лишних чемоданов!.. Вот кого на точку отправим! А то ж у нас там сверх штатного расписания котенка негде устроить. Культурных учреждений, правда, особо нет пока… Но зато охота, рыбалка… Сияний — по макушку! Не служба, а курорт для одинокого мужчины». …И
Что ни говорите, а одна одинаковая черта — уже основа какой-то общности.
Я допускаю, что рассмотрел этот вопрос не совсем диалектически, но я опять отвлекся и вернусь к рассказу.
Я говорил уже, что поздравительную телеграмму Минер оставил на своей тумбочке. Вслед за тем он регулярно оставлял здесь и письма.
Повернутые лицевой стороной вверх, они испепеляли нам души.
Проходя мимо тумбочки Минера, приходилось отводить глаза в сторону.
Ясно, что делал он это не из злого умысла. Но если мы и заявили о своей доле прав на его жену, то вовсе не имели в виду при этом ее письма. Одно дело, когда мы показываем друг другу СВОЮ корреспонденцию — это, как правило, письма «хохмы ради», другое дело СЕМЕЙНЫЕ письма. Тут Минер проявил себя мальчишкой неопытнее самого неопытного из нас.
А мы, чтобы не оказываться один на один с этими письмами, входили теперь в комнату сразу всей толпой.
Это было издевательством. Но мы терпели. Пока терпение не лопнуло.
Однажды, возвращаясь из кают-компании, мы увидели, что на тумбочке Минера поверх писем лежит фотография. От порога нельзя было разглядеть, кто на ней, но мы видели, что это портрет.
Минера следовало бы четвертовать, предварительно сняв кожу. Мы были падшими ангелами — да. Но не опустившимися, черт возьми. А в этом есть разница.
Кто-то решительно шагнул вперед, схватил всю пачку писем вместе с фотографией и перевернул их лицевой стороной вниз.
Когда вошел Минер, мы с мрачными лицами стояли полукругом возле Старшего Лейтенанта.
— Минер, — начал свое выступление верховный трепач, то есть верховный судья, — мы очень ценим вас. (Пауза.) Мы уважаем вас. (Еще пауза.) Можно сказать, мы даже боготворим вас! Но… как это ни прискорбно, сегодня вы будете преданы мучительной смерти. Вот одеяло. — Старший Лейтенант показал на одеяло. Минер с безучастным своим выражением тоже поглядел на одеяло. — Вот связки ботинок. — Минер поглядел на связки ботинок. — Вы будете накрыты этим одеялом и уничтожены связками этих ботинок.
Минер бросил взгляд на тумбочку, сказал неопределенное «гм», сгреб письма в карман и больше не искушал нас.
А вечером, когда он был у Майора, сам верховный судья не выдержал.
— Эй ты, шпион, — обратился он к тому, кто перевернул письма, — хоть что-нибудь то ведь удалось разглядеть, а? Какая она?
Мы все прислушались.
— Такая… — сказал шпион. — Ты знаешь… — Он повертел в воздухе растопыренными пальцами, потом рубанул кулаком, словно бы подводя черту. — Девчонка! Понятно?
И, между прочим, было понятно.
Только одно мгновение оцепеневший мозг не может вырваться из провальной темноты сна. Но я уже вскакиваю, подброшенный силою более мощной, чем сила пробуждения.
— Дзз… дз… дз… — надрывается над головой звонок.
— Боевая тревога!.. Боевая тревога!.. Боевая тревога!..
Рубашка, брюки и сапоги уже на мне. Нахлобучив шапку, с кителем и канадкой в руке вылетаю в ночь. Ни звезды над головой. Справа, слева — кругом метель. На бегу кое-как просовываю одну руку в рукава кителя и канадки, затем то же самое проделываю другой рукой.