Минерва (Богини, или Три романа герцогини Асси - 2)
Шрифт:
Ночью герцогиня проснулась с мыслью:
"Я должна уехать из Венеции, как Джина. Зачем мне доставлять себе неприятности и заботы? Меня ждут неизмеримые дали, полные новой, свободной жизни. Там меня не будут преследовать никакие требования, никакие обязанности по отношению к умершим святыням. Я поеду путешествовать инкогнито. Там никому не придет в голову расстраивать меня своими страданиями или беспокоить своими желаниями".
Утром она вспомнила эту мысль и была поражена.
– Беттина заставила меня задуматься. За то, что он пишет ей, за то, что он еще больше смущает ее бедное, безумное сердце всеми приключениями
В конце концов она сказала себе:
"И если бы она и не пугала меня, то все же ее горе было бы для меня священно. Я никогда не полюблю его, мужа женщины, которая так страдает".
* * *
Сан-Бакко носил уже только пластырь на щеке. Герцогиня устроила по поводу его выздоровления празднество, на которое явился и его противник. Чтобы заставить простить себе свою победу над старым борцом, Мортейль пришел с рукой на перевязи, хотя его незначительная рана давно зажила. Сан-Бакко был тронут; он пошел навстречу противнику и обнял его. За столом он посадил его рядом с собой. Сам он сидел слева от герцогини; по правую руку от нее сидел господин фон Зибелинд. Место возле него было не занято.
– Леди Олимпия будет, - объявил он, - она будет непременно. Ведь я приехал в ее гондоле. Я оставил ее у миссис Льюис. Она должна была еще поехать к графине Альбола, к синьоре Амелии Кампобассо...
– Она потребовала, чтобы вы выучили наизусть весь список?
– спросил через стол Якобус.
– Я сам составлял его, - прогнусавил Зибелинд.
– Сегодня утром, когда мы возвращались из Киоджи... Если вам, почтеннейший, угодно сомневаться...
– Я не сомневаюсь, а только завидую.
– Для этого у вас есть основания.
Они рассмеялись друг другу в лицо. Зибелинд гримасничал от счастья, Якобус был возбужден и вел себя очень шумно. Каждый раз, как он смотрел мимо жены, она из покорности разражалась детским смехом. Клелия, снявшая на этот вечер траур, заметила, как холодно обращалась с ним герцогиня, и едва владела собой от радости. Нино молча сидел на конце стола рядом с маленькой серьезной Линдой в пышном платье, Джина улыбалась.
Обедали в галерее, среди нарисованных пиршеств. Ее стеклянная крыша была открыта; видно было, как сверкали ласточки в темной волнующейся синеве. Она заглядывала внутрь, такая тяжелая, что, казалось, вот-вот упадет: балдахин, погребавший всех под блеском и триумфом.
Веселость Зибелинда заражала одних и заставляла умолкнуть других.
– Утро я целиком провел у своего поставщика белья - исключительно из-за этого воротника. Вы не поверите, до какой степени я тщеславен. Галстук, делающий мой цвет лица здоровее на сколько-нибудь заметный оттенок, занимает меня часами.
– Вас, человека духовной жизни!
– У счастливых нет духовной жизни, они плюют на нее. Даффрицци сам примерял мне воротники. Он потел от страха перед разборчивым клиентом. Под конец он стал улыбаться.
– Вы дали ему за это пощечину?
– Я пожал ему руку. Ведь я счастливец. Ах, послушайте, вчера в Киодже был осел, настроенный по-весеннему...
И он изобразил крик осла.
– Она должна сейчас быть, - непосредственно
"Так выглядит любовное счастье", - сказала себе герцогиня. Он зловеще привлекал ее.
– Так вы были в Киодже?
– В Киодже, герцогиня!
– С каких пор?
– Со вчерашнего утра!
Он сиял. Немного румян и несколько штрихов угля усиливали это сияние. Они сообщали носу чуждый ему изгиб и искусственно придавали щекам узкие очертания, тонкие и надменные.
– Скажите, вы очень счастливы?
– быстро и жадно спросила она.
– Безмерно! Больше, чем человек в состоянии себе представить! Ведь, если хорошенько подумать, я люблю леди Олимпию уже семь лет, - конечно, еще с тех пор: что вас так испугало, герцогиня?
– и считал обладание ею таким же невозможным, как летание. И вот...
Он сложил руки.
– И вот она научила меня летать.
– И вы ни о чем не жалеете?
– О чем же?
– Ну, ведь прежде вы хотели истинной любви, не чувственной, бесформенно мистической?
– Это была бессмыслица! Господи, что это была за бессмыслица!
– Вы верили в нее. Но формы леди Олимпии были сильнее. Они ворвались в ваши чувства аскета и плачевно растоптали ваш сад из лилий и майорана... А ваш союз для охраны нравственности?
– Хотите знать все? Сознательно или нет, я примкнул к союзу только из-за моего слабого сложения. Я думал, что все это мне не по силам. Это была ошибка, мои силы позволяют мне много, смею сказать, необыкновенно много: это... мне доказали. Впрочем, как безразлично мне это теперь! Я люблю и любим!
– Тем лучше.
– Обратите внимание, герцогиня, на мой здоровый аппетит. И что такое хорошее старое бургундское, я узнаю в эту минуту, поднося стакан к губам. Поймите это буквально. Счастье в один день сделало из меня нечто совершенно новое, оно, так сказать, перенесло меня на другую духовную половину мира. Из мира презренных я вдруг перенесся в мир желанных. Вы можете себе представить, как странно у меня на душе. Ко всем предметам что-то прибавилось, что-то радостное. Мое блаженство полно; мне даже завидуют.
– Кто же?
Она подумала: "Так как леди Олимпия не пренебрегала никем"...
– Якобус. Бедняга ведет себя так шумно с горя. Он громко заявляет, что завидует мне, - чтобы этого не подумали. Вы не думаете, что это так?
– Кто знает.
Она думала:
"Как должна была я разжечь его, если он зарится на это счастье!"
– Ах, я был бы так доволен, если бы мне завидовали.
– Это нехорошая черта, счастье вас портит.
– Мы, счастливцы, следуем своим инстинктам. Только не копание в чужих душах! Только не самомучительство: как отвратительно все это! Духовная жизнь вообще достойна презренья; она бывает только у несчастных.