Минос, царь Крита
Шрифт:
"Значит, я — воплощение Зевса-Хтония и порождение Эреба? А она — Бритомартис во плоти, Хозяйка и хранительница этой земли? — мысли сквозь головную боль текли вяло, словно кто-то нашептывал мне в уши слова, смысл которых не сразу становился понятен. — И случившееся сегодня ночью — пророчество на все моё грядущее правление?"
Я покосился на будущую супругу. Лицо её, бледное и опухшее, и после жуткой ночи было величавым и властным.
— Бритомартис ведь не покорилась тому, быкоголовому? — спросил я.
— Он овладел ею, хотя бы и силой. Теперь он — её муж, — отозвалась Пасифая. — Муж, которому
И вдруг, слегка покачиваясь в такт словам, как дерево на ветру, произнесла:
— Плачет сердце чернокудрой богини. То, чему в муках родов дала она жизнь, то, что взлелеяла, не смыкая глаз, то, что любит, как оленуха своих детенышей — все повергнет в прах её супруг, растопчет без жалости, возденет на рога. Ибо будет он царем, единственным на этой земле. Будет решать, не советуясь с мудрой женой своей. И не будет того, кто сможет возвысить голос свой против него, ибо всех противников своих пожрёт он, изгонит прочь! Будет он единственным владыкой, сядет на золотой трон, возложит на главу свою корону древнего царства. Но не будет тех, кто создавал величие этой земли. Пустыню, населенную варварами, увидит его премудрая жена…
— Ты хотела бы видеть на моем месте Радаманта? — мрачно спросил я.
— Радамант оказался медлителен и неповоротлив, и чего теперь жалеть о том, что не сбылось? — вздохнула Пасифая. И, упершись в меня пронзительным, неожиданно ясным взглядом, спросила:
— Ты недоволен победой, могучий анакт Минос?
— Нет, — сухо ответил я. — Все могло быть иначе!
Десять лет назад мне довелось стать царем Пароса, не совершая противного чести. Воины той суровой, каменистой земли готовы были биться насмерть за свою свободу. И сама хозяйка этого острова, бессмертная Пария, предводительствовала ими. Мне все твердили, что столь скудная земля не стоит крови, которую прольют критяне, сражаясь с паросцами. Я и сам так полагал.
И потому предложил владычице острова договор. Если она отвечает на мой вопрос, я покидаю её пределы. Если же нет, то она покоряется мне. Пария согласилась. Я протянул ей туго завитую раковину тритона с обломанным кончиком и велел продеть нитку сквозь неё, не делая новых отверстий. Пария не смогла и в ту ночь явилась в мой шатер. Попросила сказать ответ загадки. Я пустил муравья внутрь раковины, привязав к нему нитку. А обломанный край намазал медом, чтобы он бежал на приманку. Нитка тянулась за ним, отмечая его путь через все завитки. Отгадка была проста.
Тогда Пария склонилась передо мной и омыла ноги мои. Я помню, сколь покорно было её нечеловечески правильное лицо, словно высеченное из мрамора, которым изобилует Парос, и как струились по плечам и тяжелой груди золотые локоны. Она взяла меня за руку, вывела из шатра и сказала воинам, стоявшим вокруг в ожидании слова своей владычицы — богини острова, Великой Матери, породившей весь народ:
— Вот мой супруг, которого привели ко мне боги. И вот ваш царь, которого я даю вам.
Богиня добровольно взошла на ложе моё, и мы провели ночь вместе. С тех пор я стал царем этой земли, и люди её до сих пор послушны мне. Божественная Пария родила от меня четырех сыновей, которые чтят своего отца и повелителя. Так было на чужбине. Почему же на родной земле я не смог взять власть, по праву принадлежащую мне, иначе,
Эти мысли не давали мне покоя. Как только представилась возможность, я расспросил Радаманта и Сарпедона об их видениях. Ответы братьев лишь усугубили моё отчаяние.
Радаманту в ту ночь предстали чертоги отца нашего Зевса. Обычно сдержанный и суровый, брат мой с улыбкой на лице поведал, как совоокая Афина и божественный анакт вели беседы с ним, показав медные таблицы, на которых были записаны совершенные в своей мудрости законы, достойные величайшего в Ойкумене царства.
Сарпедон же чувствовал, как воспарил к небесам. Яркое солнце светило ему посреди ночи. Он купался в его лучах, исполненный радости, и пел гимны олимпийским богам.
Но не мудрому Радаманту, не милосердному Сарпедону, и даже не мне — сдержанному и справедливому Миносу, а свирепому и неукротимому Минотавру была отдана эта земля! На его рогатую голову возложили жрицы корону критских анактов, его окровавленная рука сжала скипетр величайшего царства. На его ложе покорно взошла нынче солнечноволосая Пасифая.
Все ликовали и славили анакта Миноса. И только мне было горько слышать панегирики в мою честь.
Лабиринт. (Кносс. Третий день правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)
Можно ли придумать что-нибудь несуразнее, чем бродить по дворцу в ночь после собственной свадьбы?
Под радостные крики захмелевших гостей нас с Пасифаей проводили на брачное ложе. Рабыня разоблачила мою супругу, и та покорно улеглась на постель. Деревенея от страха и стыда, я опустился рядом.
Мне уже с трудом верилось, что еще семь дней назад, в Священной роще, я страстно желал эту женщину. Сейчас я не чувствовал ничего, кроме неискупимой вины перед ней, и потому, едва исполнив то, что предназначается новобрачному, пряча глаза, произнес:
— Голова болит, Пасифая. Мне вряд ли удастся уснуть сегодня. И потому я покину твое ложе. Отдыхай…
Она подняла на меня свои понимающие змеиные очи, и мне почудилась усмешка на их дне.
— Ты волен делать все, что заблагорассудится, супруг мой и повелитель. Если ночная прохлада успокоит твою боль, то как могу я удерживать тебя в духоте опочивальни?
Я поцеловал её. Она ответила мне тем же. В моем поцелуе не было любви, в её — сочувствия. Она выполняла свой долг, как я — свой. Моя дерзость её ничуть не задела. Я и радовался этому — смешно с самого начала выказывать норов перед законной супругой и царицей, и злился: прояви она хоть толику сочувствия, новобрачный не слонялся бы сейчас по темному дворцу. Лежал бы подле жены и чувствовал себя много счастливее.
В собственные покои мне идти не хотелось. Нет ничего противнее, чем метаться до рассвета на пустом ложе. Я даже подумал, не пойти ли к Сарпедону, чтобы он своими беззаботными речами развеял мою тоску. Но после свадебного пира младший брат наверняка спит молодым, крепким сном. Не хотелось будить его. И уж тем более, нельзя было отправиться к Дексифее, дочери Огига. Что может быть нелепее, чем явиться к наложнице в ночь после свадьбы?
Куда лучше бродить по дворцу, любуясь им. Бессонницы случаются у меня довольно часто, и я коротаю время, прогуливаясь по бесконечным, запутанным переходам.