Минус (повести)
Шрифт:
— Вот, Рома, хочешь посмотреть, что мне тут за таблетки прописали?
Она подала бумажку, какие кладут в упаковку вместе с лекарствами.
«Информация о применении, — начинаю читать, — просьба быть внимательными! БЕРЛИКОРТ®».
— На другой стороне, — говорит мама, — где «побочные действия». Давай-ка я лучше сама.
Поправила очки, подставила бумажку к свету, громко, свистяще зашептала, делая ударения на особо страшных словах:
— «Могут появиться следующие побочные действия», так, вот: «лунообразное лицо, ожирение туловища (синдром Кушинга), мышечная слабость, атрофия мышечной ткани, атрофия
Я стою и слушаю. К жалости примешивается, растет досада и какая-то злость. Хочется выхватить бумажку, изорвать. Что-нибудь сделать такое.
— «…увеличенное выведение калия из организма, атрофия коркового вещества надпочечников, воспаление сосудов, ульцерзное воспаление слизистой пищевода, болевые ощущения в области желудочно-кишечного тракта, язва желудка, повышенный риск развития инфекции, замедление процесса заживания ран и костей…»
Когда же закончится? И как все это смогло уместиться на листочке величиной чуть больше магнитофонной кассеты?
— «…разрывы сухожилий, нарушение роста у детей, — долбит и долбит по мозгам мамин голос, — асентические некрозы костей (головок бедренной и плечевой кости), головные боли, усиленное потоотделение, головокружение, повышение внутричерепного давления с застойным соском, глаукома, расстройства психики, повышенный риск образования тромбозов, воспаление поджелудочной железы, увеличение веса, скопление воды в теле, повышенное артериальное давление».
Потом — тишина; я не сразу понимаю, что читать больше нечего. Мама по-прежнему смотрит в бумажку.
— Ужас, — говорю, чтобы показать, что как-то реагирую, хотя «ужас» прозвучало фальшиво. Добавляю с таким же фальшивым удивлением: — И это тебе велели пить?
Мама подняла на меня измененные, увеличенные очками глаза. Кивает грустно:
— Да, выписали вот.
— Не надо, пожалуйста! Это ж… Может, от астмы и поможет, зато кучу другого… Как такое вообще выпускать могут?!
— Что же делать, сынок… Иногда так подступает, дыхнуть не могу… Тут на днях такие два приступа были — отец ледяной водой отливал. Ничего-ничего, и вдруг дыхание исчезает и… как неживая… Еще и фестиваль скоро танцевальный, краевого значения, ребята надеются… надо их подготовить… Попробую, хоть, может, шевелиться смогу. Это — сильное средство. Что уж теперь…
8
Отупляюще-однообразный бой чадагана. Кажется, не ноготь стучит по струнам, нет — это копыта коротконогой лошадки топчут бесконечную, засохшую в камень, выжаренную азиатским солнцем холмистую степь. И под этот бой невнятное, полусонное бормотание, перерастающее в затяжное, хрипяще-свистящее горловое пение.
У Шуры Решетова штук двадцать пластинок с этнической музыкой; я покопался в них и нашел тувинский эпос «Алдан-Маадыр». Длиннющая сказка слабосильного народца о богатырях-великанах — славных предках.
Слушаю фольклор моей малой родины, полулежа на неудобном, самодельном диванчике, постукиваю куриной костью по подлокотнику. А Шура уже готов — свалился под стол и даже не пытается подняться…
Встретил его утром, случайно, в Торговом. Он, получив гонорар за оформление вывески на ларек, закупился выпивкой и едой. Пригласил
Шура же, он свободный художник, он может пить, когда ему вздумается, были бы башли. Только они, видно, к Шуре редко приходят, иначе бы так жадно и быстро не набрался…
Стук косточки по подлокотнику слегка напоминает звук шаманского бубна, он хорошо ложится на «Алдан-Маадыр», обогащает скудный аккомпанемент голосу.
Решетову под сорокет. Живет вместе с матерью в двухкомнатной квартире на пятом этаже девятиэтажного дома. Мать у него старая, больная, измученная двумя беспутными сыновьями (второй, Виктор, на зоне сейчас, уже раз третий, кажется), и она часто и подолгу лежит в больнице. Сейчас тоже лежит… У Шуры была семья, но жена выгнала его за постоянные пьянки и нежелание работать по восемь часов пять раз в неделю. И даже денег на дочку не требует… На вид он стопроцентный бомжара — беззубый, кудлатый, худой, с бесформенной, свалявшейся бородой, одет вечно в какие-то обноски дырявые. Все деньги со своих нечастых и не особенно крупных гонораров тратит на выпивон и материалы для своего ремесла-творчества. Частенько он забредает за гвоздиками или обрезком холста к нашему декоратору Петраченке (там-то я как раз с Шурой и познакомился), они выпивают, разговаривают, и у Петрачены в такие минуты появляется в глазах непереносимая боль — мечтает он, наверное, быть на месте этого грязного оборванца…
Эпос кончился, игла быстро сползла к стальному штырьку в центре пластинки. Проигрыватель щелкнул, пластинка остановилась. Я посмотрел на часы. Скоро четыре, пора двигать. Подошел к столу. Несколько раскрытых банок консервов, только-только початых, две полнехонькие бутылки «Минусы» и одна ополовиненная, остатки копченой курицы, помидоры, апельсины… Да, Шуре на пару дней пировать… Не выдерживаю, наливаю себе в чашку граммов пятьдесят, глотаю. Щедро закусываю охотничьей колбаской, сую в карман апельсинку. Ради приличия тормошу художника:
— Шура, Шур, вставай. Переберись на диван. Чего на полу-то…
— М-мя-а-а… пуска-а-ай…
— Ну, я пошел тогда.
— А-а-а…
Продавщица смотрит на нас испуганно и брезгливо, как на налетчиков, хватающих товар грязными лапами. Если бы мы приобретали его, расплачиваясь деньгами, она бы, ясное дело, смотрела иначе, наверняка подсуетилась бы, помогая в выборе. А так и ей, и нам — непонятно что. Коммунизм какой-то.
— Вот, смотри, брюки, — свистящий мамин голос, — черные, как ты любишь.
— Не надо брюки, — морщусь, — гладить их, стрелки эти… Лучше уж джинсы.
— Ну, вот джинсы. Тоже черные. На-ка, примерь.
Беру джинсы и направляюсь к кабинке походкой вора. Копошусь в ней, задевая и приоткрывая занавески. Кабинка тесная, наверное, для «Детского мира»…
— Малы2е, — вернувшись, честно признаюсь маме.
Она тут же обращается к продавщице:
— Девушка, а вот побольше таких у вас нет?
— Всё на вешалках. Смотрите.
— Это какой размер? Сорок шестой, — перебирает мама длинный ряд джинсов. — Вот — сорок восьмой. Померь, сынок, эти.